Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896–1940). Фрэнсис скотт фицджеральд Романы фицджеральда список краткое содержание

Фрэнсис Скотт Фицджеральд и Зельда Сейр познакомились в 1918 году в небольшом городке Монтгомери, штат Алабама. Судьбоносная встреча состоялась в одном из городских баров. Скотта Фицджеральда, в то время младшего лейтенанта 67-го пехотного полка, сюда привело желание весело скоротать еще один вечер с сослуживцами. Зельда, первая красавица штата, как обычно, кутила в окружении многочисленных поклонников.

Фицджеральд влюбился с первого взгляда. «Самая прекрасная девушка, которую я когда-либо встречал в своей жизни, — вспоминал он позже. — Я сразу же понял: она просто должна стать моей!» У Зельды первое впечатление от встречи было не таким сильным, но все же что-то в молодом человеке ее зацепило и заставило отвлечься от обступавших ее со всех сторон воздыхателей. По ее словам, ей тогда показалось, что «какая-то неземная сила, какой-то вдохновенный восторг влекли его ввысь».

В тот год Зельде Сейр исполнилось 18 лет. Она была шестым и последним ребенком в семье. Изнеженная лаской матери и деньгами отца, защищенная от всех невзгод влиятельностью фамилии (отец девочки был судьей штата) Зельда вела образ жизни типичной представительницы золотой молодежи — занималась балетом, рисовала, а свободное время проводила на вечеринках.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, будучи на четыре года старше возлюбленной, ко времени их знакомства не имел за душой ничего, кроме необъятных амбиций и пристрастия к алкоголю.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, 1921 год

Конечно, родители Зельды понимали, что подобный кандидат в мужья их дочери не годится. Но что ни сделаешь ради любимого чада?! Свадьбу одобрили при одном условии — Фрэнсис должен немедленно найти приличную работу.

Счастливый жених тут же помчался в Нью-Йорк и устроился в рекламное агентство при городской железной дороге. Там же он предпринял попытку напечатать свой первый роман «Романтический эгоист», но рукопись ему вернули с пометкой «доработать». Неудачи начинающего писателя сопровождались нараставшей опасностью потерять Зельду. Оставшись в Монтгомери одна, связанная с Фрэнсисом всего лишь обещанием и принятым от него в подарок кольцом, она не переставала кокетничать и крутить романы с другими мужчинами. Однажды она так увлеклась неким игроком в гольф, что поехала с ним на турнир в Атланту. На прощание этот игрок подарил ей самое дорогое, что у него было — булавку с эмблемой своего колледжа. Зельда же, приехав домой и одумавшись, решила вернуть ему эту булавку с припиской, что не может ее принять. Но по рассеянности (или по привычке) написала на конверте нью-йоркский адрес Скотта.

Родители Зельды Сейр были против брака дочери с Фицджеральдом

Взбешенный и переполненный страхом потерять свою любовь, он тут же приехал к ней и потребовал объяснений. Зельда объяснять ничего не стала, она только сняла с пальца кольцо, подаренное Фрэнсисом, и бросила его ему в лицо. Жест красноречиво говорил сам за себя. Отвергнутый Фицджеральд вернулся в Нью-Йорк, но сдаваться не собирался.

Король и королева эпохи джаза

Зельда между тем все лето 1919 года провела на балах и в плавательных бассейнах. Она стала еще привлекательнее и раскрепощеннее. Когда однажды ей показалось, что в купальном костюме неудобно нырять, она просто-напросто сняла его — и прыгнула с вышки голой. Мужчины Монтгомери готовы были биться об заклад, что ни одна девушка в истории штата не делала ничего подобного, и спешили пополнить собой ряды ее поклонников. Однако когда через пять месяцев стоического молчания от Скотта пришло письмо, в котором он писал, что любит ее по-прежнему и хотел бы приехать в Монтгомери с единственной целью — увидеть ее, Зельда ответила немедленно: «Конечно, приезжай! Я безумно рада, что мы встретимся, и я хочу этого безумно, о чем ты, должно быть, знаешь!"

В начале 1920 года на Фицджеральда обрушилось счастье. Переписанный им роман с новым названием «По ту сторону рая», наконец, добрался до читателей и в мгновение сделал его автора знаменитым. Через неделю Фрэнсис Скотт Фицджеральд и Зельда Сейр поженились.

Писатель с семьёй

«Пришло поколение, — писал Фицджеральд, — для которого все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана, а остались только страх перед будущим и поклонение успеху». С этим поколением пришла безумная «эпоха джаза», и ее олицетворением стала чета Фицджеральдов. Колонки газетных хроник читались только благодаря выходкам Зельды и Скотта. Сегодня они катаются на крыше такси, завтра приходят голыми в театр, послезавтра они и вовсе пропадают, а спустя несколько дней их обнаруживают в дешевом отеле далеко за городом. Вся Америка жила жизнью своих кумиров, осуждала их и восхищалась ими.

Даже рождение маленькой Скотти, названной в честь отца, не остановило эту карусель. Злые языки утверждали, что Зельду привезли в роддом пьяной. Первое, что она сказала, отойдя от анестезии: «Кажется, я пьяна… А что наша малышка? Надеюсь, она прекрасна и глупа…»

Чету Фицджеральдов называли королем и королевой «эпохи джаза»

Правда, временами Фицджеральду надоедал такой образ жизни, и его тянуло к рутинной писательской деятельности, особенно когда издательства стали возвращать ему рукописи как непригодные или платили меньше, чем раньше. Но, словно бы ревнуя мужа к его работе и славе, Зельда вновь и вновь возвращала его к беззаботной жизни. «Наша страсть, нежность и душевный пыл, все, что способно расти, растет — с верой, что их праздник никогда не кончится, — писала она. — И поскольку мы становимся старше и мудрее и строим наш замок любви на твердом основании, нами ничто не утрачено. Первый порыв не может продолжаться вечно, но порожденные им чувства еще так живы. Они подобны мыльным пузырям: они лопаются, но можно надуть еще и еще множество прекрасных пузырей…

Писатель с дочерью, 1928 год

И все же время от времени эти пузыри лопались не так красиво. Однажды Зельда увлеклась, причем на глазах Скотта, молодым французским летчиком Эдуардом Жозаном (который, обезумев от любви к ней, даже выполнял фигуры высшего пилотажа прямо над их домом). Роман длился недолго и ничем не угрожал браку, но угроза жизни не в меру впечатлительной Зельды все же возникла. Когда летчик внезапно бросил свою возлюбленную, она напилась снотворного и выжила только благодаря тому, что Фрэнсис вовремя нашел ее.

В августе 1925 года о состоянии психики Зельды заговорил весь Париж — как раз после того как она бросилась с лестницы в одном из известных ресторанов. Во время ужина Фицджеральд заметил за соседним столиком саму Айседору Дункан и спросил разрешения у жены выразить великой танцовщице свое восхищение. Зельда разрешила, но как только Скотт вышел из-за стола, она встала, направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, дошла до середины — и бросилась вниз. Все были уверены, что она погибла, сломав себе позвоночник, но она всего лишь ушиблась.

Вскоре Зельда стала слышать голоса. Сначала они предупреждали ее о готовящемся среди друзей заговоре против ее семьи, потом запретили ей двигаться. Диагноз врача лишь подтвердил догадки многих — шизофрения. С этого момента жизнь Фицджеральда была подчинена болезни жены. Он тратил огромные суммы на лечение, пил еще больше, пытался забыться в обществе других женщин, но все было напрасно. Новые несчастья посыпались на него одно за другим: Скотт ломает ключицу и долгое время совсем не может писать; у него умирает мама; дочь не желает учиться в колледже, от души валяет дурака, а отцовские письма вскрывает с единственной целью — обнаружить внутри, между его нравоучений, чек. Сердце Фицджеральда не выдерживает, и он умирает от обширного инфаркта в 1940 году в возрасте 44 лет.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд с женой и дочерью

Зельда пережила Скотта на 8 лет. В 1948 году состояние ее здоровья немного улучшилось, и врачи даже отпустили ее на несколько дней повидать родных в Монтгомери. Уже перед отъездом, прощаясь с ними на вокзале, Зельда вдруг обратилась к своей матери: «Не волнуйся, мама! Я не боюсь умереть. Скотт говорит, это совсем не страшно» . А через несколько дней на территории психиатрического госпиталя, где она лечилась, случился пожар. Сгорел один корпус, погибло девять человек. И среди них — Зельда Фицджеральд.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Жизнь по обе стороны рая

Он остался в истории литературы и как летописец «века джаза» – пышного и трагического десятилетия накануне Великой депрессии, и как его жертва. Он был последовательно воплощением американской мечты и крушения ее надежд. Он воспел свое поколение в романах, полных грусти и любви, но уже скоро никто не нуждался ни в любви, ни в грусти. Казалось, он пережил свою славу, однако уже через двадцать лет оказалось, что слава надолго пережила его…

Фрэнсис Скотт Ки Фицджеральд родился 24 сентября 1896 года в городе Сент-Пол, столице штата Миннесота. Его предками были выходцы из Ирландии – Фицджеральды по отцовской линии и Макквилланы по материнской. Оба его деда прибыли в Америку в погоне за мечтой, оба сделали состояние на торговле, но если Филип Фрэнсис Макквиллан оставил своим пятерым детям наследство в четверть миллиона долларов, то Фицджеральды, успевшие вписать свое имя в историю США (двоюродный прапрадед будущего писателя был автором текста американского гимна, а его многочисленные потомки – видными деятелями в законодательных органах колоний и членами губернаторских советов) денег не нажили. Эдвард Фицджеральд – красавец-щеголь с изысканными манерами и некоторой вялостью выходца из старинного южного рода, окончил университет Джорджтауна, работал в Чикаго и, наконец, перебрался в Сент-Пол, где стал управляющим предприятием по производству плетеной мебели American Rattan and Willow Works. Он влюбился в Мэри, или по-домашнему Молли, старшую из дочерей Макквиллана, однако своенравная девушка, не отличавшаяся ни особой красотой, ни умом, выжидала лучшей партии и не спешила осчастливить самого верного своего поклонника. Когда она, наконец, в 1890 году согласилась стать женой Фицджеральда, ей было уже тридцать лет. Медовый месяц молодые провели на Ривьере. Они произвели на свет двух дочерей и были, казалось, счастливы в своей спокойной и размеренной жизни.

Когда Молли ждала своего третьего ребенка, обе дочери скончались во время свирепствовавшей тогда эпидемии. «За три месяца до моего рождения, – вспоминал позже ее сын, – мать потеряла двух детей. Именно это горе явилось моим первым ощущением жизни, хотя я и не могу сказать точно, каким образом оно ко мне пришло. Мне кажется, что тогда и зародился во мне писатель». Мальчика назвали в честь его прославленного предка – автора американского гимна Скотта Фицджеральда Ки, и мать никогда не уставала напоминать друзьям сына, да и ему самому, что он потомок такого великого человека.

Нет ничего удивительного в том, что Молли обожала своего сына – на долю родившейся через пять лет дочери Аннабел не досталось и половины обрушившейся на Скотти любви. Каждый шаг сына она описывала в дневнике: первое слово «дай», как это следует из дневника, он произнес 6 июля 1897 года, а в три года он спросил: «Мама, когда я стану большим, можно мне будет иметь все, что мне не положено?»

Фрэнсис с отцом.

Уже скоро выяснилось, что бизнесмен из Эдварда Фицджеральда был никудышный: в начале 1898 года его предприятие разорилось, и семье пришлось перебраться в Буффало, где Эдвард устроился в фирму Procter&Gamble. В Буффало Скотти пристрастился к театру – родители его приятеля были дружны с одним из актеров местной труппы, и по субботам Скотти посещал театр, а затем дома заново разыгрывал представление. Он обладал прекрасной памятью, позволявшей ему с первого раза запоминать огромные диалоги, и немалыми актерскими способностями, благодаря которым с помощью подручных средств мог перевоплощаться во всех героев его импровизированного спектакля. Вспоминают, что юный Фицджеральд одевался лучше всех мальчиков в городе: одежду ему покупали не в местном магазине, а заказывали из Нью-Йорка. Его отец тоже был известным всей округе щеголем, а вот мать печально прославилась своей неряшливостью и плохими манерами. В городке ее называли «растрепой Фицджеральд» – она вечно ходила с прической набекрень, в платьях, подобранных без вкуса и надетых кое-как, и к тому же совершенно не умела вести беседу, нередко допуская непозволительные промахи. Так, однажды она заявила соседке, муж которой был тяжело болен (и весь городок из сострадания скрывал этот факт от жены), что пытается представить, как та будет выглядеть в трауре. Ее несообразность вкупе со своеобразной походкой и манерой смешно поджимать губы делала ее объектом насмешек для всей округи. Скотти, который, как и все дети, тонко чувствовал отношение соседей к своим родителям, разрывался между любовью к ним и стыдом. Он пообещал себе добиться всеобщего признания – чтобы никто и никогда не осмеливался потешаться над ним из-за угла.

Скотти увлекался чтением и даже пробовал писать сам, однако по примеру друзей теперь он все больше времени уделял спорту, которого раньше избегал. Его страстью стало регби, его кумирами – знаменитые игроки. И, тем не менее, он был совершенно не похож на спортсмена – хрупкий, изящный юный красавец с тонкими чертами лица, огромными серо-зелеными глазами и копной золотистых кудрей, он, как вспоминали, был совершенно чужд грубости и вульгарности – его отец даже предлагал пять долларов всякому, кто услышит от его сына грубое слово. Он любил танцы, которым обучался в танцклассе, и впервые влюбился в свою партнершу по мазурке Кити Уильяме. Он наслаждался жизнью, и она, казалось, отвечала ему взаимностью.

Однако у его отца дела шли все хуже и хуже, наконец, в марте 1908 года его уволили.

Однажды в полдень, – вспоминал Фицджеральд много лет спустя, – раздался телефонный звонок, и мать подняла трубку. Я не понял, что она сказала, но почувствовал, что нас настигло несчастье… Затем, опустившись на колени, я стал молиться. «Милостивый Боже, – взывал я к всевышнему, – не допусти, чтобы мы оказались в доме для бедных». Через некоторое время вернулся отец. Мои предчувствия оправдались: он потерял место.

Он вспоминал, что его отец, который утром ушел на работу молодым преуспевающим человеком, вечером вернулся сломленным стариком. От полученного клейма неудачника он не смог оправиться до конца своих дней. И его сын чувствовал, что отныне именно на него возложены все надежды семьи – это подстегивало его, но в то же время пугало.

Фицджеральды вернулись в Сент-Пол, где достаточно безбедно жили за счет наследства дедушки Макквиллана. Пока над родителями втихомолку потешался весь городок, Скотти стал одним из самых популярных подростков в своем кругу: его красота, утонченность, обаяние и не по годам развитый ум привлекали к нему друзей всех возрастов. Довольно скоро он уверился в том, что превосходит остальных людей – как в уме, так и во всем остальном. Когда его отдали в местную школу, он старался блистать во всех областях. Мистер Уиллер, один из его преподавателей, вспоминал Фицджеральда как «жизнерадостного, энергичного светловолосого юношу, который еще в школьные годы знал, что ему предначертано в жизни… Он проявлял необычайную изобретательность в пьесках, которые мы ставили, и остался в памяти как сочинитель, вечно декламирующий свои произведения перед всей школой… Именно его гордость за успехи на литературном поприще помогла ему найти свое подлинное призвание». В 1909 году школьная газета опубликовала его первый рассказ «Тайна Рэймонда Мортгейджа», а потом еще три, и с тех пор Фицджеральд окончательно уверился в том, что станет великим писателем. При этом он болезненно жаждал признания, восторгов и славы – и пока ее не удавалось достичь литературой, пытался добиться успеха в спорте. Его данные не позволяли ему блистать в регби, но он брал напором и решительностью, не раз получая травмы в единоборстве с более сильными противниками.

После двух лет школы в Сент-Поле Скотти отправили в Нью-Джерси, в школу Ньюмена, – пансион для детей из респектабельных католических семей. Здесь его ждало жестокое разочарование: то превосходство ума и личного обаяния, которое знал в себе Скотт, никто не оценил, а его успехи в регби были ужасны: после того как он, испугавшись, уклонился от столкновения с противником, его сочли трусом и подвергли настоящему бойкоту. Лишь на второй год Фицджеральд нашел свою нишу: три его рассказа были опубликованы в школьном журнале, он с увлечением писал песни и скетчи для местного драмкружка и, хотя из-за плохой успеваемости ему не позволяли играть самому, с удовольствием режиссировал, готовил декорации и придумывал шутки. В спорте он тоже преуспел: выиграл состязание по легкой атлетике и очень удачно выступил в нескольких матчах. В одном из репортажей победа школы Ньюмена приписывалась главным образом его «резким и неожиданным рывкам».

Летом 1913 года он поступил в Принстон – во многом выбор этого учебного заведения был обусловлен успехами тамошней команды по регби, однако он выбыл из команды уже через несколько дней – по его собственным словам, «ретировался с полупочетом и вывихнутой лодыжкой».

Жизнь первокурсников состояла из лекций, покера, занятий в библиотеке, пьянок, розыгрышей и чтения. Вспоминали, что в то время Фицджеральд почти не пил – его организм плохо переносил спиртное, зато постоянно разыгрывал однокашников. Он стремился попасть в литературные университетские журналы, буквально преследуя редакторов и засыпая редакции нескончаемым потоком стихотворений, эссе, скетчей, рассказов и заметок. Наконец ему удалось добиться первых успехов: он победил в конкурсе на лучший сценарий, а когда университетский театр «Треугольник» гастролировал по соседним штатам, его имя появилось в газетах, которые хвалили «талантливые стихи Ф. С. Фицджеральда». Газета Louisville Post даже писала: «Слова песен написаны Ф. С. Фицджеральдом, которого ныне по праву можно поставить в ряды самых талантливых авторов юмористических песен в Америке». Эти похвалы вскружили ему голову. «Успех «Треугольника», – признавался он позднее одному из однокашников, – самое худшее, что могло со мной произойти. До тех пор пока я неизвестен, я довольно приятный малый, но стоит мне приобрести хоть чуточку популярности, и я надуваюсь как индюк».

Джиневра Кинг.

Однако успехи в учебе были далеко не так блестящи – ему едва удавалось переползать с курса на курс. К тому же он влюбился и стал уделять учебе еще меньше внимания. Его избранницей стала шестнадцатилетняя Джиневра Кинг из Чикаго – красавица-брюнетка, обладавшая репутацией «ветреницы» и «легкомысленной девицы». Все то время, что Фицджеральд считал ее своей девушкой, она была окружена поклонниками и даже не думала скрывать это от Скотта. Наконец ему прозрачно намекнули, что он не пара для столь блестящей девушки (а Джиневра была из богатой аристократической семьи), и они расстались. Фицджеральд остался навсегда ранен этой историей. Неудачное окончание их романа стало одной из причин, по которой Фицджеральд остался на втором курсе на второй год. Университет он так и не окончил – в апреле 1917 года США вступили в Первую мировую войну, и Скотт Фицджеральд немедленно записался добровольцем. Считают, что он сделал это, опасаясь провала на экзаменах; сам он утверждал, что им двигал искренний порыв:

Что касается моего вступления в армию, – писал он матери, – то, пожалуйста, не будем делать из этого трагедии или произносить напыщенных речей о героизме – мне в одинаковой степени претит и то и другое. Я пошел на это совершенно сознательно. Меня не трогают призывы к самопожертвованию ради родины или ореол героя. Я вступил в армию только потому, что так поступили другие… Я никогда не испытывал более приподнятого настроения, чем сейчас.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд во время службы в армии, 1918 г.

Пройдя курс офицерской подготовки, во время которой он больше сочинял свой первый роман, чем думал о премудростях тактики и стратегии, Скотт получил чин лейтенанта и возглавил роту 45-го пехотного полка, а затем его перевели в 67-й полк, расквартированный неподалеку от города Монтгомери, столицы штата Алабама. Фицджеральд, к этому времени уже старший лейтенант, был приписан к штабной роте и, по воспоминаниям, с гордостью щеголял в сапогах со шпорами. Он рвался на фронт, упиваясь мрачными фантазиями о собственной гибели и судьбах поколения: «Если мы когда-нибудь и вернемся, – писал Фицджеральд в письме к кузине Сесилии, – что меня не очень-то заботит, мы постареем в самом худшем смысле этого слова. В конце концов, в жизни мало что привлекательно, кроме молодости, а в старости, как я полагаю, – любви к молодости других».

В июле 1918 года на танцах к клубе Монтгомери он увидел прелестную девушку. Семнадцатилетняя красавица с тонкими чертами лица, золотистыми волосами, огромными темно-голубыми глазами, грациозными движениями и легкомысленным смехом покорила его с первого взгляда – Скотт немедленно подошел и представился. Девушку звали Зельда Сэйр – имя ее мать вычитала в романе про цыганскую королеву. Она была дочерью местного судьи, внучкой сенаторов и потомком самых респектабельных семей южных штатов, умной, избалованной, женственной, взбалмошной, нежной и ветреной, окруженной поклонниками и не стремящейся покорять. Она была преисполнена жажды жизни, радости бытия и легкомысленной смелости, с которой легко отбрасывала все условности и правила. Биограф Фицджеральда Эндрю Тернбулл писал: «Встреча этих двух людей, глубокое родство которых только начиналось с излучаемой ими чистой, нетронутой красоты, была актом волшебства, если не роком. Современники находили, что внешне они похожи как брат и сестра. Но как много внутреннего сходства было в них! Фицджеральд впервые встретил девушку, чья неукротимая жажда жизни оказалась под стать его собственной и чье безрассудство, оригинальность, остроумие никогда не переставали волновать его… К ней влекла не только ее внешность, он безотчетно полюбил глубины ее души». Молодой офицер немедленно стал постоянным гостем в доме Сэйров, часами гуляя с Зельдой по саду или вдохновенно читая ей свои и чужие стихи. «Казалось, какая-то неземная сила, какой-то вдохновенный восторг влекли его ввысь, – писала о тех днях Зельда. – Он словно обладал тайной способностью парить в воздухе, но, уступая условностям, соглашался ходить по земле».

В то время Скотт работал над своим первым романом, который он назвал «Романтический эгоист». Летом он отправил первый вариант романа в издательство Scribner’s. Роман не приняли, однако отзыв о нем был на удивление хорошим. Фицджеральд немедленно кинулся переписывать роман, но вторая редакция была категорически отклонена. Скотт стремился прославиться на фронте – по иронии судьбы, когда его полк уже грузили на корабли, отправку задержали из-за эпидемии гриппа, а затем война окончилась. Он сделал предложение Зельде, однако она тянула с ответом, не будучи уверенной в том, сможет ли Скотт обеспечить ей достойный образ жизни. «Я просто не могу себе представить жалкого, бесцветного существования, – оправдывалась она, – потому что тогда ты скоро охладеешь ко мне». По легенде, она выставила поклоннику условие: она станет его женой, если он прославится.

В феврале 1919 года Скотт был демобилизован. Четыре следующих месяца он провел в Нью-Йорке, упиваясь всеми чудесами этого города. Он нашел работу в рекламном агентстве, а в свободное время обходил одно издательство за другим, пытаясь напечатать хоть что-то из своих произведений, он получил сто двадцать два отказа от издателей, но не собирался останавливаться. Два раза он навещал Зельду, пытаясь уговорить ее на свадьбу, но она была непреклонна и в конце концов, устав от его настойчивости, порвала с ним. Скотт бросил работу и пил несколько недель подряд, пока первого июля 1919 года в США не вступил в силу «сухой закон».

Протрезвев, Скотт взял себя в руки. Он вернулся к родителям и решил сосредоточиться на романе: два месяца он упорно работал, следуя заранее составленному графику, пока, наконец, прежний «Романтический эгоист» не превратился в новый роман, названный «По эту сторону рая». В сентябре книгу приняло к печати издательство Scribner’s: «Книга так разительно отличается от всех остальных, – писал редактор Максвелл Перкинс, – что трудно даже предсказать, как публика примет ее. Но все мы за то, чтобы пойти на риск, и всячески поддерживаем ее».

Упоенный первой удачей, Скотт написал несколько превосходных рассказов, которые тут же купили солидные журналы. В ноябре он снова отправился в Монтгомери, и на это раз Зельда согласилась выйти за него замуж – свадьбу решено было сыграть сразу после публикации романа. Ожидая самого радостного события в своей жизни, – точнее, сразу двух, – Скотт жил в Нью-Йорке, сочиняя один рассказ за другим, а остальное время проводя в попойках с друзьями. Двадцать шестого марта роман вышел из печати, а уже 3 апреля в соборе Святого Патрика Зельда Сэйр и Фрэнсис Скотт Фицджеральд обвенчались в присутствии ближайших друзей. Они обожали друг друга, и им казалось, что впереди их ждет только безбрежное счастье.

Фрэнсис Скотт и Зельда Фицджеральд, начало 1920-х гг.

Много лет спустя Скотт писал дочери: «Я любил твою маму и очень люблю тебя, но наш с нею брак был жуткой, непоправимой ошибкой. Терпеть не могу женщин, воспитанных для безделья». Брак с Зельдой стал счастьем всей его жизни – и он же был его главным проклятием. Зельда, которая, по воспоминаниям, обладала гораздо более сильным характером и гораздо меньшим почтением к установленным нормам, которая не желала считать деньги и оглядываться на окружающих, закружила Скотта в вихре счастливой и беззаботной жизни, где он едва выкраивал силы и время на творчество. Она стала прообразом почти всех его героинь, подавала ему идеи рассказов, через нее он познавал других людей и всю жизнь – и все же она ограничивала его кругозор, заслоняя весь мир своей яркой личностью.

Роман «По эту сторону рая» был неожиданно восторженно принят критикой. Автобиографическое повествование о студенчестве, легкомысленном обществе «фрапперов» и несчастной любви бедного юноши к богатой девушке моментально сделало своего автора знаменитым и богатым. Он был воспринят как манифест целого поколения, гимн молодости и радости жизни. Вслед за романом вышел сборник рассказов «Эмансипированные и глубокомысленные», тоже пользовавшийся огромным успехом, – издательство Scribner’s имело обыкновение сопровождать выход романа сборником рассказов того же автора. Тернбулл писал:

Небезынтересно взглянуть на Фицджеральда в зените его первой славы – счастливее он уже никогда не будет, хотя последовавшие за этим шесть-восемь лет и оказались сравнительно безоблачными. Фавн с вьющимися светлыми волосами, расчесанными на пробор посредине, и полусерьезным-полушутливым выражением лица, он излучал понимание и некое откровение, которые заставляли вас трепетать в его присутствии. Он воплощал в себе американскую мечту – молодость, красоту, обеспеченность, ранний успех – и верил в эти атрибуты счастья так страстно, что наделял их определенным величием. Скотт и Зельда представляли идеальную пару… Вам хотелось уберечь их, сохранить такими, какими они были, надеяться, что идиллия продлится вечно.

Однако идиллической парой фарфоровых голубков Фицджеральды бывали не так часто. Зельда считала, что она живет, чтобы «всегда быть молодой и красивой, всегда развлекаться, веселиться и никогда ни за что не отвечать», а ее супруг был уверен, что ему – молодому, красивому, богатому и знаменитому – можно все. Переполненные радостью жизни, они позволяли себе такие выходки, которые другим не сошли бы с рук. Они были беспрестанно пьяны – и это в период сухого закона! – устраивали дебоши в ресторанах, танцевали на столах, катались на крыше такси, на званых обедах вели себя как невоспитанные дети, кидаясь едой и залезая под стулья, лезли в драки, а то угоняли у уличных торговцев тележки и катались на них по нью-йоркским улицам. По словам биографов, он мог встать на руки посреди вестибюля роскошного отеля – лишь потому, что его имя уже несколько дней не попадало в газеты. Пара быстро прописалась на скандальных страницах светской хроники, став одним из символов «века джаза» – такое название Фицджеральд дал своему второму сборнику рассказов, и так с его легкой руки стали именовать это время. Двадцатые годы отличались такой же динамичностью и непредсказуемостью, как джаз, и такой же скрытой надломленностью и обреченностью. Молодые люди, не ведавшие ограничений, не считавшие денег и не считавшиеся ни с кем, прекрасные эгоисты, полные прекрасных идей и не стремящиеся их воплотить, тратящие жизнь на удовольствия и радости, – такими были герои его произведений, и таким стали считать его самого.

Фицджеральды жили словно в золотом тумане. Когда деньги кончались, Скотт писал рассказ, который печатали в The Saturday Evening Post, и веселая жизнь продолжалась. В начале 1921 года Зельда обнаружила, что беременна. Испуганные своим новым положением, уставшие от нью-йоркской суеты, они решили отправиться в Европу. Они посетили Англию, Францию (где им не понравилось – они плохо говорили по-французски, а парижане тогда еще очень редко знали английский) и Италию, где им не понравилось еще больше, а потом вернулись в Сент-Пол, где 26 октября 1921 года Зельда родила своего единственного ребенка – дочь, названую Фрэнсис Скотт. Говорят, когда Зельда пришла в себя от наркоза, она сказала: «Надеюсь, она станет хорошенькой и дурой, маленькой хорошенькой дурочкой». Скотт обожал свою маленькую Скотти, став одним из самых заботливых отцов. Она одна могла оторвать его от работы над новым романом «Прекрасные и обреченные». Такой же биографичный, как «По эту сторону рая», но гораздо более пессимистичный, роман, повествующий о мучительном браке двух представителей аристократической элиты, легкомысленно и печально растративших свою жизнь и любовь, вышел в 1922 году. Скот признавался, что Зельда внесла немалый вклад в текст романа: он не только списал с нее Глорию – главную героиню, но и получил от нее немало ценных советов: например, концовка была написана по замыслу Зельды. На суперобложке была изображена пара, подозрительно похожая на самих Фицджеральдов, что вызвало немалое неудовольствие Скотта. Критика приняла роман очень тепло, однако продавался он несколько хуже первого: пессимизм и горечь повествования не пользовались особым успехом у публики. Осенью Фицджеральды сняли дом в городке Грейт-Нек на Лонг-Айленде, ставшем своеобразной загородной колонией нью-йоркской богемы, – неподалеку жили, например, знаменитая бродвейская актриса Лилиан Рассел, продюсер и композитор Джордж Коэн, которого называли «человек, который владеет Бродвеем», и создатель знаменитых ревю Флоренц Зигфельд. Фицджеральды надеялись найти здесь тишину и покой, а Скотт – поработать над новым романом, однако бесконечная череда вечеринок и приемов быстро разрушила их планы. Хотя жизнь здесь оказалась весьма полезной для работы Скотта – роман «Великий Гэтсби» был задуман здесь и во многом списан с грейт-некского общества, – она вряд ли была полезной для него самого. Дом Фицджеральдов всегда был полон гостей, рекой лилось спиртное, и жизнь по-прежнему казалась праздником, в котором, однако, уже чувствовались трагические ноты. Фицджеральд, который еще недавно в восторге восклицал: «Если бы вы только знали, как прекрасно быть молодым, красивым и знаменитым», – уже начинал задумываться, что же делать дальше, и пока не находил ответа. Он панически боялся остаться заложником первого успеха, но никак не мог решить для себя, становиться ли ему писателем высокой литературы, не обращающим внимания на продажи и мнения публики, или работать ради высоких гонораров. Писать становилось все труднее: рассказы, которые он писал для The Saturday Evening Post ради денег, изматывали его, не оставляя сил на роман. Он все время был в долгах: хотя год от года его доходы росли, они, а точнее, Зельда, все время тратили гораздо больше, чем он зарабатывал, и это тоже угнетало его. Права на постановку фильма на основе «По эту сторону рая» принесли ему десять тысяч. Половина тут же ушла на оплату долгов, а остальные деньги разошлись неизвестно на что.

Оказавшись в финансовой яме, Скотт заперся в комнате и два месяца без устали писал рассказы, гонорары за которые покрыли все долги. Потом он работал еще несколько месяцев, чтобы обеспечить себе возможность спокойно приняться за роман. Он хотел, накопив денег, уехать в Европу, и закончить «Великого Гэтсби». Зельду уговаривать не пришлось: она всегда была легка на подъем. «Я ненавижу комнату без раскрытого чемодана, – говорила она, – иначе она начинает казаться мне затхлой».

Летом Фицджеральды сняли на Ривьере, в городке Сан-Рафаэль, виллу «Мари». Пока его жена наслаждалась жизнью, Скотт так увлеченно работал, что даже не заметил, как Зельда завела роман с французским летчиком Эдуаром Жосаном. Узнав об этом, Скотт был потрясен: он был искренне уверен в необходимости супружеской верности, и увлечение Зельды его глубоко ранило. По легенде, он устроил ей сцену и на месяц запер в спальне, хотя биографы чаще пишут просто о серьезном разговоре. Как бы то ни было, этот случай в некотором роде пошел Скотту на пользу. Своему редактору Перкинсу он писал: «Я изведал горькие минуты, но моя работа от этого не пострадала. Я, наконец, повзрослел». Его творчество стало глубже, образы мощнее, стиль – более отточенным и легким. Одному из друзей он писал: «Мой роман – о том, как растрачиваются иллюзии, которые придают миру такую красочность, что, испытав эту магию, человек становится безразличен к понятию об истинном и ложном». Он изо всех сил старался создать что-то «новое, необычное, прекрасное, простое и в то же время композиционно ажурное» и был как никогда требователен к себе. Роман «Великий Гэтсби» стал его вершиной, его шедевром. Сам Фицджеральд без ложной скромности писал: «Этот роман, затраченные на него усилия, сам результат придали мне прочности. Сейчас я считаю себя выше любого молодого американского писателя без исключения». Рецензенты рассыпались в похвалах. Гертруда Стайн сравнила Фицджеральда с Теккереем, а Томас Стерн Элиот назвал «Гэтсби» «первым шагом, который американская литература сделала после Генри Джеймса». Однако продажи шли плохо – публика уже не хотела читать о жизни легкомысленных богачей, предпочитая книги «о людях с улицы».

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Зельда и Скотти, Париж, 1925 г.

В мае 1925 года Фицджеральды переехали в Париж. Там они познакомились с начинающим тогда писателем Эрнестом Хемингуэем – еще год назад Скотт прочел несколько его рассказов и был очарован их силой и мастерством. Два писателя быстро подружились, хотя, казалось, у них не было ничего общего, кроме пристрастия к алкоголю и литературе: Хемингуэй воевал, был спортсменом, рыболовом и путешественником, а Скотт уже давно не занимался спортом и не любил «путешествий ради путешествий». Стиль Хэма отличался отточенной лаконичностью и сдержанностью, он восторженно писал о тех самых «простых людях», которых не хотел знать Скотт, в то время как Фицджеральд демонстрировал изящные, словно кружево, сплетенные фразы, и рассказывал о жизни богатых бездельников с грустью и безысходностью. Однако долгое время они почти не расставались. Скотт искренне ценил талант Хемингуэя и сделал все, чтобы его издательство Scribner’s подписало контракт и с Хэмом.

В Париже Фицджеральды познакомились с четой Мэрфи – красивой и богатой парой, обосновавшейся на Антибе и собравшей на своей вилле «Америка» настоящую американскую колонию. Они быстро подружились с Фицджеральдами, особенно выделяя Зельду.

Ее красота была необычной, – писал о ней Джеральд Мэрфи. – Во всем ее облике чувствовалась какая-то сила. У нее были очень красивые, но не классические черты лица, пронзительный орлиный взгляд и пленительно изящная фигура. Она и двигалась изящно. Говорила мягким голосом, с легким южным акцентом, как некоторые – впрочем, я думаю, большинство – южанок. Она ощущала малейшие нюансы своей внешности и потому носила элегантные платья широкого покроя. Поразительное чувство цвета помогало ей выбирать платья, которые ей необычайно шли. На ее голове возвышалась копна прелестных взъерошенных волос, не совсем светлых, но и не каштановых. Мне всегда казалось неслучайным, что ее любимым цветком был пион. Их как раз очень много росло в нашем саду, и всякий раз, когда она приходила к нам в гости, она уносила с собой охапку пионов. Она вечно что-нибудь придумывала с ними. Иногда она прикалывала их к платью на груди, и тогда они еще больше подчеркивали ее красоту.

Скотт восхищался четой Мэрфи, которые воплощали его идеал людей, – и в то же время изводил их своими выходками: то на званом обеде запустил ягодой из десерта в английскую герцогиню, то разбил их любимые бокалы. Захмелев, Скотт вообще выкидывал странные номера: однажды он с приятелем поспорил, можно ли распилить человека пилой – и они решили поставить эксперимент на официанте, которого, чтобы не сбежал, привязали к стулу. Тот едва спасся. Раньше, в Нью-Йорке, такие вещи шли от переполнявшей его радости жизни и сходили ему с рук, а теперь они были разрушительны и вызывали отторжение. Он начал новый роман, но работа шла очень медленно и мучительно, и от этого Скотт страдал еще больше.

Зельда вела себя все более странно. Она могла уйти в себя, не реагируя на происходящее вокруг, начинала без причины грубить или громко смеяться. Ее красота по-прежнему привлекала к ней массу поклонников, но если раньше это радовало Скотта, теперь он явно страдал и иногда словно мстил.

Однажды на веранде ресторана рядом с ними оказалась Айседора Дункан. Фицджеральд подошел к ней выразить свое восхищение. Они разговорились, и, как вспоминают, Айседора стала гладить Скотта по волосам – и тут Зельда встала из-за стола и бросилась в пролет лестницы. По счастью, лестница оказалась невысокой и Зельда отделалась ободранной коленкой. На обратном пути Зельда и Скотт заблудились, выехали на узкоколейку – и заснули, когда их машина стояла прямо на рельсах.

Наконец супруги устали от Франции (а Франция во многом устала от них), и в начале 1927 года они вернулись в США. Сначала Фицджеральды на два месяца отправились в Голливуд: Скотту хотелось попробовать свои силы в новом деле, однако вместо написания сценария он увлекся юной актрисой Луизой Моран – позже он опишет ее в романе «Ночь нежна» в образе Розмэри Хойт. Их отношения так и не пошли дальше легкого флирта, но Зельда так ревновала, что ее выходки поразили даже ко всему привычный Голливуд.

Работа сценариста разочаровала Фицджеральда; его сценарий был отвергнут. Супруги переселились в городок Уилмингтон на берегу Делавера, где продолжали свои выходки, словно по-прежнему были в Нью-Йорке. Он все больше пил, ее характер все больше портился. Ей надоело быть просто женой знаменитого писателя – хотя перед свадьбой она утверждала: «Надеюсь, я никогда не стану настолько честолюбивой, чтобы попытаться создать что-нибудь». Теперь она мечтала сама прославиться: для начала она, давая интервью, стала рассказывать о том, скольким обязаны ей романы Скотта, и однажды даже заявила: «Господин Фицджеральд, по-видимому, считает, что плагиат начинается в семье». Она даже начала писать сама – ей с легкостью удавались рассказы, эссе и пьесы, однако позже она решила, что не стоит соревноваться со знаменитым писателем на его поле, и вместо литературы увлеклась живописью и танцами. Она мечтала стать профессиональной балериной и танцевать в труппе Дягилева, и во имя этой мечты (несколько странной для женщины, впервые занявшейся балетом в двадцать семь лет) была готова заниматься дни напролет. Педагоги говорили, что у нее есть определенный талант, однако Скотт искренне считал занятия жены пустой тратой времени и к тому же обижался, думая, что она не может оценить ни его таланта, ни усилий, которые ему приходится прикладывать, чтобы создать что-то достойное. «Как это ни странно, но мне так и не удалось убедить ее, что я первоклассный писатель, – говорил он. – Она знает, что я пишу хорошо, но не представляет себе, насколько хорошо… Когда я превращался из популярного писателя в серьезного художника, крупную фигуру, она не могла понять этого и даже не попыталась помочь мне». Скотт вымучивал из себя рассказ за рассказом, в то время как его роман почти не продвигался. После относительного успеха «Гэтсби», который, хоть и плохо продавался, был сочтен критиками шедевром, Скотт все время мучился от мысли, что он больше не создаст ничего достойного. Депрессивные настроения поедали его изнутри, и он заливал отчаяние алкоголем. Летние сезоны Фицджеральды проводили во Франции: накануне биржевого краха жизнь там для американцев казалась восхитительно дешевой, веселой и беззаботной, а именно этого не хватало Фицджеральдам. Но Париж не излечил хандру: Скотт продолжал пить, а Зельда с головой ушла в балет, их семейная жизнь разладилась. Все больше портились и отношения Скотта с Хемингуэем: Фицджеральд болезненно ревновал к первым успехам друга, в то время как его собственные остались, казалось, далеко в прошлом. В это время у Зельды произошел первый нервный срыв: в апреле 1930 года ее поместили в клинику «в состоянии большой возбудимости, утратившей всякий контроль над собой». Через неделю Зельда выписалась, но скоро из-за постоянных изнуряющих репетиций снова попала в лечебницу. С диагнозом «шизофрения» она провела несколько месяцев в швейцарском санатории – все это время Скотт жил неподалеку, регулярно выбираясь в Париж, где на попечении гувернантки оставалась Скотти. Он старался сделать все для выздоровления Зельды, даже пробивал в Scribner’s издание сборника ее рассказов, однако сборник так и не вышел. Скотту не разрешалось навещать жену – от одной мысли о муже у нее начиналась экзема – и он умолял врача разрешить ему хотя бы посылать ей цветы. Он чувствовал себя виноватым в ее болезни, и страдал оттого, что ничего не может для нее сделать. В январе 1931 года от сердечного приступа скончался Эдвард Фицджеральд, и Скотт выехал на его похороны, а затем вернулся в Швейцарию. Ему снова приходится напряжено работать, чтобы гонорарами за рассказы оплачивать недешевое лечение жены, – он уже получал за рассказ четыре тысячи долларов, но все равно был по уши в долгах. В июне ее состояние улучшилось, в сентябре ее выписали из санатория, и супруги вернулись на родину. Они хотели провести зиму в Монтгомери, чтобы Скотт, наконец, закончил свой роман, а Зельда побыла с родителями. Судья Сэйр тяжело болел, тем не менее Скотт счел возможным оставить больную жену и умирающего тестя, чтобы на два месяца съездить в Голливуд. Он должен был написать сценарий для MGM, однако и в этот раз ничего не получилось: Зельда засыпала его ревнивыми письмами и рассказами на редактирование, а когда он, наконец, вернулся, у нее снова случился срыв. В балтиморской лечебнице «Фиппс» она, впрочем, провела время с пользой: много лепила, рисовала и, наконец, закончила свой роман, который назвала «Вальс ты танцуешь со мной». Роман она, не сказав ни слова мужу, отправила в Scribner’s. Узнав об этом, Скотт пришел одновременно в ужас и ярость: в романе Зельды было так много от его собственного, еще не оконченного романа «Ночь нежна», и к тому же он сам был выведен в нелицеприятном виде под именем Эмори Блейна (а ведь так звали персонажа романа Скотта «По эту сторону рая»).

Мое появление в написанном моей женой романе в образе бесцветного художника-портретиста, – писал он редактору, – с идеями, почерпнутыми у Клайва Белла, Леже и др., ставит меня в глупое, а Зельду в смешное положение. Эта смесь реального и вымышленного рассчитана на то, чтобы погубить нас или то, что осталось от нас обоих. Я не могу с этим смириться. Я не могу допустить использование имени выстраданного мною героя для того, чтобы отдать глубоко личные факты из моей жизни в руки друзей и врагов, приобретенных за эти годы. Боже ты мой, в своих книгах я увековечил ее, а единственное ее намерение при создании этого блеклого героя – превратить меня в ничтожество.

Скотт заставил Зельду сильно переработать роман; однако одно известие о том, что ее роман приняли к печати, почти исцелило ее.

Семья Фитцжеральдов, 1931 г.

Скотт поселился в Мериленде, чтобы быть поближе к клинике, в которой лечилась Зельда. Он работал над романом, преданно заботился о Скотти, возился с соседскими ребятами и, казалось, впервые за долгое время был относительно счастлив. Дочь стала главным смыслом его жизни, единственной радостью и надеждой. Он воспитывал Скотти в строгости, однако видно было, что он искренне и глубоко любит ее. Зельда проводила время то с семьей, то в клинике «Фиппс». Ее роман вышел, однако распродавался очень плохо; ее пьеса, поставленная балтиморской труппой, провалилась. Она все глубже погружалась в пучину болезни – иногда, впрочем, ненадолго выныривая оттуда прежней беззаботной Зельдой. Глядя на нее, Скотт пил все больше. От этого он все хуже писал, и, получив очередной отказ от когда-то преданного ему The Saturday Evening Post, вновь уходил в запой. Денег катастрофически не хватало. И в такой атмосфере он закончил самый свой, пожалуй, лирический роман «Ночь нежна», его исповедь и любимое, выстраданное дитя. В октябре 1933 года он отправил рукопись в издательство. Через полгода роман был опубликован.

Критические отзывы были разными: одни восхищались талантом Фицджеральда, его проницательностью, яркостью и лиричностью, другие ругали роман за отсутствие в нем следов Великой депрессии, композиционную рыхлость и пессимизм. У публики роман имел короткий успех; уже через два месяца про книгу забыли.

Зельда позирует для обложки своего первого романа.

Фицджеральду казалось, что его существование потеряло смысл: хотя он напряженно и плодотворно работал, как давно уже не удавалось – за несколько месяцев он создал около десяти рассказов, два сценария и предисловие к новому изданию «Гэтсби», – творчество больше не приносило ни радости, ни удовлетворения. Устав от прежних тем и шаблонных сюжетов, Скотт создал серию рассказов на средневековые темы (позже он планировал на их основе создать роман о средневековом рыцаре, который, судя по наброскам, был во многом похож на Хемингуэя), увлекся теорией регби (однажды, в минуты пьяной бессонницы, он предложил систему «двух составов», которая через несколько лет была почти повсеместно принята) и даже собирался прочесть курс лекций в родном Принстоне, однако это предложение было с благодарностью отклонено. Он болел – у него развивался туберкулез, был по уши в долгах и к тому же на пороге отчаяния.

В начале 1935 года Скотт организовал в Нью-Йорке выставку картин Зельды – хотя критики отмечали ее явную творческую одаренность, однако было видно, что с рассудком у нее не все в порядке. Она пыталась покончить с собой, бросившись под поезд, и он едва смог ее удержать. Наконец он вынужден был признаться сам себе, что болезнь Зельды неизлечима. «Я растерял надежду на проселочных дорогах, ведущих к клиникам Зельды», – записал он в своем дневнике. Однако он не переставал любить ее – а точнее, память о том, какой она была, и хотя он счел себя свободным от обязательств хранить супружескую верность (у него даже был короткий, но бурный роман с одной замужней дамой из Мемфиса), он все равно оставался ей преданным.

Наша любовь была единственной в столетие, – говорил он. – Когда в наших отношениях произошел разлом, жизнь потеряла для меня всякий смысл. Если Зельда поправится, я снова буду счастлив и обрету покой. Если нет, я промучаюсь до конца своих дней. Мы с Зельдой были друг для друга всем, воплощением всех человеческих отношений – братом и сестрой, матерью и сыном, отцом и дочерью, мужем и женой.

В сентябре 1936 года скончалась Молли Фицджеральд. Скотт тяжело переживал и ее смерть, и тот факт, что наследство не покрыло даже половины его долгов. Скотт был уверен, что ему осталось жить всего несколько лет. Болезни, безденежье, творческий кризис, алкоголизм и все ухудшающееся состояние Зельды грозили

добить его в гораздо более короткий срок, лишь мысль о дочери удерживала от самоубийства. Скотти обнаруживала пристрастие к литературе, и ее отец приложил немало усилий к тому, чтобы убедить ее заняться чем-нибудь еще: он был не против литературной карьеры как таковой, но считал, что лучше это произойдет пусть позже и по велению сердца, а не потому, что с самого начала она не занималась ничем другим.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд в Голливуде, 1937 г.

Фицджеральд был на грани отчаяния, но с помощью друзей нашел выход из той ямы, в которую загнал сам себя. В середине 1937 года его агент выбил контракт со студией MGM на тысячу долларов в неделю: это были огромные деньги для писателя, который ощущал, что исчерпал себя до дна. Фицджеральд счел этот контракт милостью Божией и твердо решил сделать все, чтобы кинобоссы не разочаровались в нем. Приехав в Голливуд, он поселился в отеле «Сад Аллаха», бывшем доме кинозвезды Аллы Назимовой, и приступил к работе. Он бросил пить и с головой погрузился в изучение всех тонкостей своей новой профессии, донимая соседей тысячами вопросов. Многие из них еще помнили Фицджеральда по его первому приезду в Калифорнию – молодого, самоуверенного, упоенного собственным талантом, и теперь с разочарованием наблюдали за постаревшим, уставшим, потерявшим всякий пыл Скоттом.

Практически в первые же дни в Голливуде Фицджеральд познакомился с женщиной, которой суждено было стать его последней любовью. Шейла Грэм, настоящее имя которой было Лили Шейл, дочь евреев-эмигрантов с Украины, выросла в ужасающей нищете в Лондоне и всю жизнь старалась забыть свое детство, полное горестей и лишений. В шесть лет ее поместили в приют, откуда она сбежала в четырнадцать, чтобы ухаживать за больной раком матерью. В семнадцать она вышла замуж за пожилого разорившегося бизнесмена Джона Грэма Гиллама, который помог ей отточить манеры, получить образование и закрывал глаза на ее измены и эскапады. Лили танцевала в мюзик-холле и в то же время начала печататься в газетах, а позже опубликовала и два романа. В 1933 году она уехала в Америку, где работала для таких солидных изданий, как The Mirror и The Journal. В это время она давно уже придумала себе другую жизнь: Шейла Грэм называла себя потомком аристократического рода, рассказывала о богатом доме в Лондоне и пансионе во Франции, писала громкие провокационные статьи и была помолвлена с маркизом Донегаллом. В 1935 году ее направили в Голливуд вести колонку светской хроники – в этом качестве она, наряду с прославленными Луэллой Парсонс и Геддой Хоппер, обладала безграничной властью создавать карьеры и рушить судьбы. На момент встречи с Фицджеральдом она была разведена, обручена и полна желания завоевать мир.

Эндрю Тернбулл писал: «они… представляли собой любопытную пару – писатель-банкрот и честолюбивая женщина, выросшая в нищете. Шейла обладала покладистым характером, и в некотором роде Фицджеральду повезло, что его полюбила такая энергичная и привлекательная женщина. При нынешнем шатком положении Скотта, когда слава его померкла, он не располагал безграничным выбором. Ему удавалось удерживать ее исключительно обаянием, нежностью и пониманием – о существовании такого отношения она ранее и не подозревала». Он достаточно быстро разоблачил ее выдуманную биографию, однако не отвернулся от нее, как она того опасалась, а наоборот – был растроган и даже сказал, что сожалеет, что не знал ее раньше, когда мог бы позаботиться о ней.

Шейла не просто украсила собой последние годы жизни Фицджеральда – возможно, она была причиной того, что он вообще их прожил. Она вела трезвый образ жизни и сделала все, чтобы и он перестал пить, сменив алкоголь на кофе. Она была трудоголиком – и создала Скотту все условия для работы. Она умела радоваться жизни без эскапад и безумных выходок, и дарила эту тихую и спокойную радость Фицджеральду. Очень скоро их любовь переросла в страсть, напоминавшую, по крайней мере у Фицджеральда, своего рода зависимость. Он страдал, когда она покидала его даже на пару часов, постоянно звонил ей и ревновал ко всем, с кем она встречалась, – без него или в его присутствии. Шейла, чья работа требовала постоянных встреч с людьми, была вынуждена сидеть дома в обществе только Скотта – впрочем, она от этого (по крайней мере на словах) не страдала. Однажды Шейле даже пришлось лечь в больницу, чтобы получить предлог не встречаться с главным редактором, приехавшим специально ради встречи с нею из Нью-Йорка. Впрочем, она была счастлива рядом с ним – по ее собственным словам, она «начала жить, когда он появился». Она даже с неожиданным пониманием и терпимостью относилась к регулярным встречам Скотта с Зельдой: он проводил с женой все праздники и некоторые уик-энды. Лишь когда однажды во время отдыха Зельда стала во всеуслышание обвинять его в том, что он – опасный маньяк и насильно удерживает ее, Скотт не выдержал и заявил врачу, что снимает с себя все обязательства по отношению к Зельде, ибо больше не может как следует присматривать за ней, впрочем, счета за ее лечение по-прежнему оплачивал он. «Время, когда я мог это делать, прошло. Всякий раз, когда я вижу ее, – писал он ее врачу, – со мной происходит что-то, что выставляет меня перед ней в худшем, а не в лучшем свете. Я всегда буду питать к ней жалость, смешанную с болью, неотступно преследующей меня, – болью за прекрасного ребенка, которого я когда-то любил и с которым был счастлив, как уже никогда не буду счастлив вновь».

Тернбулл Эндрю