Тамару Осикову, живущую в области на территории Хоперского заповедника, можно смело заносить в Красную книгу как редкий и исчезающий вид. Она одна из немногих, кто способна рассказать о Равенсбрюк, где почти два года была узницей.
На вчера, 4 мая, у Тамары Николаевны выпал юбилейный день рождения. Столько их уже было в ее жизни, что и праздновать неудобно - 90 лет. В поселке Варварино Новохоперского района, где она живет последние десять лет, сейчас благодать. Сквозь огромные сосны снопами пробивается солнце, кругом заливаются птицы и полыхают тюльпаны. Мошки еще нет, а комары только вечером. Воздух, напоенный медовыми и хвойными ароматами, можно, кажется, пить. Младшая дочь Наталья - сама уже давно бабушка - ставит стульчик возле дома, усаживает Тамару Николаевну, гладит по руке: «Отдыхай, мамочка» . Палочка возле стула, на коленях узкие руки, с длинными узловатыми пальцами, ласковый ветер треплет седые волосы, а солнце разглаживает глубокие морщины. Глаза, уставшие от долгой жизни, почти не видят. Тамара Николаевна слушает птиц, подставляет лицо солнышку и вспоминает. За такую долгую жизнь много чего было. И война, и победа, и любовь, и предательство. Родились дети, да что там - внуки совсем взрослые. Их успехами она теперь живет, огорчается их поражениям. Ее жизнь - вчерашний день, давно перевернутая страница. Чего о ней вспоминать-то? Но дети просят.
…То был, наверное, самый яркий день рождения в ее жизни. Ей исполнилось 23 года. За несколько дней до того охрана концлагеря Равенсбрюк, где Тамара значилась под номером 23267, выгнала всех заключенных из бараков и велела построиться на плацу. Женщины забивались под кровати, прятались по углам, бились в истерике - для них несанкционированное построение могло означать только одно, массовый расстрел. Тогда охранники заколотили все окна и двери, облили бараки бензином, обещая поджечь. Толпа женщин в полосатых серо-синих платьях понуро высыпала на плац. Тамара вцепилась в руку своей подруги Тамары Кузьминой, с которой не расставалась с тех пор, как оказалась в Германии, и решила: будь что будет. Сколько людей было в лагере, она не помнит. Около 60 тыс., кажется. Их вывели за ворота, построили в колонны и повели по дороге. Конвоировали немцы с автоматами и собаками. Людей прибывало, их выводили из соседних лагерей. Рядом оказались мужчины. Поляки, французы. Они почти не разговаривали - живой поток безмолвно лился по дороге, сколько хватало глаз. Стемнело. Колонна сделала привал, все разбрелись по посадкам вдоль дороги. Когда заключенных стали собирать, две Тамары так и остались сидеть, прижавшись к дереву. Искать их не стали. Все ушли, и наступила ночь. Девчонки не успели порадоваться своему спасению, как начался бой. Буквально через их головы с диким свистом полетели залпы «Катюш». «От свиста сводило все внутренности, - вспоминает Тамара Николаевна. - Утешала солдатская мудрость - пока слышишь, как свистит снаряд или пуля - они не твои» . Девчонки дожили до утра, когда залпы стихли, вышли из своего убежища и пошли вдоль хилого лесочка. Прошли совсем немного и наткнулись на пустое имение. Немецкие фермеры, жившие в доме, бежали, видно, в последнюю минуту. В сараях хрюкали свиньи, мычали коровы. В доме было полно еды и одежды.
«Первым делом мы сорвали с себя ненавистную лагерную форму , опостылевшие за почти два года панталоны на веревочках, полосатые платья и пиджаки, - рассказывает Тамара Николаевна. - В шкафах и сундуках оказались невероятной легкости и красоты платья. Шелковые, ласкающие кожу. Удобные и красивые туфельки. Мы нагрели воду, нашли душистое мыло и с наслаждением стали смывать и отскребать с себя всю лагерную грязь. Ужас, усталость и отчаяние уходили с мыльными потоками. Мы переоделись и заглянули в зеркала, которых не видели, казалось, целую вечность. Оказалось, что мы все те же девчонки - молодые и хорошенькие. Пусть вместо былых кудрей по пояс - короткий ежик, да просвечивали ребра, а на лице остались одни глаза, но мы живые. Живые!»
Справка « »: Равенсбрюк располагался на северо-востоке Германии, в 90 км от Берлина. Лагерь существовал с мая 1939-го до конца апреля 1945 года. Перед началом войны немцы ездили в ГУЛАГ, чтобы перенять опыт организации подобного рода учреждений. Число зарегистрированных заключенных - более 130 тыс. По разным оценкам, в Равенсбрюке скончались и были казнены от 50 до 92 тыс. женщин.
На ферме девчонки прожили несколько дней. Туда пришли такие же, как они, беглецы. Вспомнили про Тамарин день рождения, о котором она забыла на всю войну. «Ах, какой был пир, - улыбается сейчас бабушка. - Зажарили кабанчика, наварили картошки. Пожалуй, никогда - ни до, ни после - я не была такой счастливой».
Может, таково вообще свойство человеческой памяти, может, именно Тамары Николаевны особенность, но из прошлого она помнит почти только хорошее. Ей было 19 лет, когда началась война. Она окончила три курса химико-механического техникума. Семья жила в Славянске, провинциальном городке Донецкой области. «Мы ютились во флигеле с соломенной крышей, - вспоминает Тамара Николаевна. - Когда начались бомбежки, вырыли окопчик прямо посреди дома, под родительской кроватью. Набросали туда подушек, перин и, как только слышали гул приближающихся самолетов, прыгали туда. Страшно было до ужаса, но Бог миловал».
В Донбасс пришли фашисты и стали угонять молодежь - для работы на пользу «великого рейха». До поры до времени Тамаре удавалось скрываться от облав, прячась у тетки на окраине, но из гестапо передали: «Не появишься сама, угоним мать». На руках у той - двое маленьких детей. Выбора у Тамары не было, и она отправилась на вокзал. Осенью 1942 года их построили на вокзальной площади, пересчитали и засунули в «телячьи» вагоны. Там, на вокзале, она повстречала свою землячку и тезку - Кузьмину. До конца войны они не разлучались. Возможно, потому им и удалось выжить, что они постоянно чувствовали поддержку друг друга.
«Мы ехали послушные, как овцы, - вспоминает бабушка. - Чем нас кормили, как долго мы ехали, - не помню. Приехали в какой-то город. Помню, меня поразили красные перины, которые сушились на балконах. Нас привезли в жандармерию и стали распределять по семьям. Всем немцам, у кого кто-то был на войне, полагалась прислуга. Нас с Тамарой забрали две сестры. Они жили в соседних домах. Мне с хозяйкой повезло. Ее звали Марией - добрая простая женщина с грудным ребенком на руках. Жили они вместе со свекром. На мне была домашняя работа - уборка, готовка, стирка. Причем Мария работала со мной наравне и всему меня научила. До сих пор помню, как она отбеливала белье. Не кипятила, а мариновала его на солнце. Положит на траву, зальет водой и переворачивает. Очень чистое белье получалось. Первым делом она подарила мне фартук и хорошие ботиночки. Научила меня правильно хозяйствовать, подавать на гарнир копченую сливу. У меня до сих пор немецкий порядок в шкафах. Ничего плохого не могу сказать о своих хозяевах - я ела с ними за одним столом и то же самое, что и они. Немцы никогда не обижали меня ни словом, ни поступком. Однажды им пришла похоронка, к которой была приложена карта с указанием места, где убили их сына и мужа. Но отношение ко мне не изменилось. Они только говорили, что, когда закончится война - Германия разобьет Советы, поедут навестить могилку. А меня возьмут в качестве проводника. Тяжело мне было такое слушать, и тайком я, конечно, плакала».
Тезке повезло меньше. Ее хозяева оказались людьми вспыльчивыми и сердитыми. Они заставляли ее работать без роздыха, изводя придирками. К тому же там были дети-подростки, которые откровенно над ней издевались. Пару месяцев девушки прожили в немецких семьях, а под Рождество получили весточку от своих землячек, с которыми ехали в Германию тем же эшелоном. Девушки работали на фабрике неподалеку и умудрились передать Тамарам письмо. В письме были стихи, что-то вроде того, что не плачьте, девчонки, война скоро закончится, и поедем с победой домой. Безобидное, по сути, письмо сыграло с Тамарами злую шутку. Их забрали сначала в жандармерию, а потом и вовсе посадили в тюрьму. «Чистенькая такая тюрьма, - улыбается Тамара Николаевна, - удобная, с туалетом. Хозяйка на дорогу собрала мне большую коробку бутербродов и несколько пар обуви. В концлагере мне оставили только одни ботиночки - кожаные, на шнурочках. Они меня здорово выручили - все били ноги в деревянных сабо, которые выдавали узникам, а я два года проходила в крепкой и удобной обуви» . Через несколько дней девушек отправили в едва ли не самый известный женский лагерь Второй мировой войны - Равенсбрюк.
«В лагере у нас забрали вещи и повели в баню. Такая огромная комната, в которой с потолка лилась вода. Мы с Тамарой боялись потерять друг друга и почти все время держались за руки. Потом нас побрили под машинку, выдали одежду с порядковым номером на рукаве и отправили в барак. Там стояли трехярусные кровати, с которых мы каждый день по сигналу «Подъем!» в пять утра прыгали вниз для построения. Мы с Тамарой спали вместе, так было теплее. Заключенных строили по порядковым номерам, развод проводили женщины-надзирательницы. Они ходили в юбках-брюках, вооруженные нагайками и собаками. Военнопленные жили отдельно. Мы их почти не видели - на работу их не водили. Во дворе, при входе стояла огромная печь. Мы знали, что крематорий, что там жгут людей. Из печи почти всегда валил дым. Мы страшно боялись заболеть, потому что знали: главное здешнее лекарство от всех болезней - печь. Один раз моя подруга заболела, но ей быстро удалось выкарабкаться - она уложилась в отведенные для болезни пять дней».
Девушек отобрали на работу в гальванический цех на авиационный завод. Точнее, отобрали Тамару - у нее были изящные руки, а работа требовала мелкой моторики. А вторая Тамара сделала шаг вперед, попросившись работать с подругой, и ей разрешили. Девушки хромировали мелкие детали, опуская их в ванну с кислотой. Уже после войны выяснилось, что от паров кислоты у Тамары Николаевны полностью разложилась перегородка носа. Но тогда девушки радовались, как им повезло.
Контролировал работу пожилой немец, который относился к ним с сочувствием. Он проверял качество вполглаза. Видимо, сам был антифашистом, поэтому не замечал их легких попыток саботажа. А однажды на Пасху принес им два кексика, завернутых в красивую подарочную бумагу. Дарил какие-то журналы на английском. Но за время войны Тамара не то что на английском, даже на русском читать разучилась.
Тамара Николаевна не помнит, как их кормили: «Голода я не чувствовала. Не били, не обижали. И вообще за все то время, что я была в Германии, прикоснулись ко мне только один раз, когда брили голову» . После освобождения из концлагеря две Тамары работали в одной из частей, стоявших на территории Германии, - опять стирали, зашивали, готовили. Но, понятно, с другим настроем. Потом поехали домой. Ехали через Берлин, мимо Рейхстага, который весь был исписан надписями на родном языке. Домой возвращались с трофеями. Тамара - с небольшим чемоданчиком, в котором была почти невесомая шубка, несколько восхитительных платьев, пара кофточек и нижнее белье. В Польше сделали небольшую остановку, за время которой девушка умудрилась сделать себе прическу - химическую завивку.
«Может, память у меня такая счастливая, - сама себе удивляется бабушка, - может, и правда за моей спиной всегда стояли ангелы. И после войны обошли меня несчастья. А ведь для тех, кто пережил немецкие лагеря, был прямой путь - в наши». Особисты ее, конечно, тягали. Почти три года прожила Тамара Николаевна в Германии, тут и за месяц, проведенный на оккупированной территории, можно было загреметь на всю жизнь в вечную, так сказать, мерзлоту. Но она честно излагала следователям свою биографию. Раза три или пять. Как жила у немецкой хозяйки, как попала в лагерь. И прислушивалась потом по ночам, когда за ней придут. Почему-то не пришли. После войны Тамара окончила техникум, 33 года проработала конструктором на химзаводе в Константиновке. Два раза вышла замуж и оба раза - за Василиев. Обе дочки - Лида и Наташа - с одинаковыми отчествами, хоть и от разных отцов. У тех уже свои взрослые дети - ее трое внуков. Недавно она перебралась с Украины поближе к младшей, которая работает в Хоперском заповеднике вместе с зятем. В 60 лет, после смерти второго мужа, Тамара Николаевна стала вышивать иконы. За четверть века вышила их более сорока. Большинство из них были освящены и украсили несколько храмов Донецкой области и несколько церквей Новохоперского района. «Я, как принялась вышивать иконы, - рассказывает бабушка, - так опять счастливой стала. Вышиваю, и так мне хорошо - ни грустно, ни одиноко, а только светло и радостно. Жаль, что мои собственные глаза мне служить перестали, но хорошую память о себе я уже оставила».
11380 30.10.2014
В распоряжении редакции оказались воспоминания узника ГУЛАГа. В 1937 году 20-летний студент был осужден по 57 статье и отправлен в Вятлаг. Согласно воле автора, мы не раскрываем его имени
В распоряжении редакции оказались воспоминания узника ГУЛАГа, записанные в 80-е годы прошлого века. В 1937 году этот человек, 20-летний студент житель Свердловска, был осужден по 57 статье и отправлен в Вятлаг. Согласно воле автора, мы не раскрываем его имени.
В конце 1937- начале 1938 года в Вятлаг один за другим прибывали эшелоны заключенных. Среди них был и я.
Открылись ворота и мы вошли в зону. Один из нас немного замешкался на входе, за что получил от охранника пинок: «Не отставай, вражина!»
Перед нами стоял нарядчик. От этого человека напрямую зависело благополучие заключенного. Это был молодой парень, осужденный по бытовой статье, был он в дубленом полушубке, в добротных валенках, весь какой-то чистенький и весьма довольный собой.
— Шпана политическая! Враги народа! А ну за мной в палатку! На исправление и перевоспитание.
И мы двинулись за ним.
Территория лагпункта показалась нам странной – после вырубки леса она была вся в пнях различной высоты, исключение составляли две расчищенные площадки по обеим сторонам. Впереди шел нарядчик, за ним, обходя пни и ковыляя, тянулась наша цепочка. Идти по плотному снегу, смерзшемуся со мхом было не так легко. Из палатки, занесенной снегом, доносились приглушенные голоса. Распахнулись двери, и мы по одному стали входить.
На нарах среди дыма и чада сидели люди в зимних лохмотьях, этап, прибывший из Перми. При нашем появлении они вскочили со своих мест и, окружив нас, наперебой стали задавать вопросы. В палатке были те же пни, что и по всей территории зоны, только снега нет. На полу – покров мха, стены – брезентовые, окон – нет. Сплошные двухъярусные нары на всю длину палатки с широким проходом посередине. При входе и в противоположном конце горело по фонарю «летучая мышь». Обогревалось помещение с помощью двух железных буржуек. В конце прохода стоял простой стол, сбитый на крестовине. Подойдя к столу, нарядчик сел на пень, закурил, и не спеша начал записывать профессии прибывших. Узнав, что среди нас оказалось много железнодорожников, начетчик махнул рукой и сказал, что это пока ни к чему: «Железной дороги еще нет, а когда будет, вы все передохнете! Утром после подъема - все на лесоповал».
В палатке не было бака с водой для умывальников, для питья растапливали снег. Туалет был наскоро сколочен из пяти досок и находился рядом с палаткой, антисанитария в нем, да, впрочем и в самой нашей платке была жуткая. Постельных принадлежностей не выдали, спали в том, в чем ходили днем. На стенах изнутри палатки не таял иней. Отогреться можно было только сидя у самой печки.
Утром следующего дня, когда было еще совсем темно, нас разбудил глухой звон. Били молотком в кусок рельса. Мы все слышали эти звуки, но не поднимались. Лежали на нарах, прижатые друг к другу, боясь пошевелиться, чтобы не упустить тепло. Так прошло несколько минут. Вдруг в палатку влетел человек с палкой и набросился на тех, кто не успел подняться, нанося удары, куда попало. Позже мы узнали, что это был молодой начальник лагпункта Гребцов.
— Ишь, разлеглись, как баре! Давно подъем! Лес заготавливать надо, а они – дрыхнут!
Все, зашевелились, поднялись и побежали, стараясь избежать встречи с начальником и его палкой. При перебежке к выходу я получил чувствительный удар по спине. Мы выбежали из палатки, но не знали, куда бежать дальше и что предпринимать. До развода оставалось еще время. Надо было получить свою пайку хлеба и миску баланды. Но где? У кого? В первый день в лагере порядков не знал никто, и никто нам ничего не пояснял. Чтобы не задерживать развод и не вызвать снова гнев администрации, мы решили идти к воротам лагеря. Нарядчик велел построиться по списку, хотя знал, что мы идем голодные.
За воротами нам выдали инструмент – лопаты, пилы, топоры и конвой повел нас в зону оцепления.
Зона оцепления представляла собою лыжную трассу, опоясывающую лесосеки, на которых валили лес и обрубали с деревьев сучья. Именно здесь, в зоне оцепления, и работали все бригады лагпункта. Лыжную трассу по периметру охраняли военные посты с собаками, они располагались в пределах видимости друг друга, постоянная связь между ними осуществлялась с помощью лыжников.
Нас повели цепочкой по тропе в глубоком снегу. Путь был тяжелым, часто приходилось расчищать снег лопатами. После часа пути мы устали, но нужно было валить лес. Конвой остался при нас и следил, чтобы не разбредались по лесосеке. Мы сели отдыхать прямо на снег. Подошел руководитель лесоповала и объяснил, что нужно валить деревья диаметром не менее 20 см, и пни оставлять не выше 30 см. До конца дня требовалось повалить не меньше двух десятков деревьев, разделать их на хлысты, обрубить сучья, очистить площадку от сушняка и сжечь его.
Отдохнув, приступили к работе. Отсутствие навыка обнаружилось сразу. Зима была снежная, сугробы в высоту доходили до метра и более. До каждого дерева приходилось лезть через сугробы. Мы извалялись в снегу, насквозь промочили одежду и обувь. Снег с деревьев летел нам на головы. А были мы во всем домашнем, одеты не для лесоповала, без валенок и бушлатов, без ватных штанов. Даже перчатки были не у всех, большинство обматывало руки тряпками. Таков был режим и уклад жизни лагеря, на уничтожение.
Лес валили поочередно те немногие из нас, что были посильнее, более слабые рубили и носили сучья. Работали не по принуждению, а сами, насколько хватало сил, уклонистов и погоняльщиков в нашей бригаде не было. Пилы были плохо наточены, их заедало, чтобы вынуть пилу, приходилось приседать на корточки, зря теряли много сил. С большим трудом свалили несколько деревьев и вскоре вымотались совершенно.
Голодные, пили мы «чай» из заваренной хвои без хлеба. Хлеб начальник лагпункта Гребцов выдать не разрешил. Все время сушились на огне у нескольких костров. Развесили одежду, портянки, сидели возле разложенной обуви и обогревали себя, зная, что в палатке в мокром можно замерзнуть. Конвой помалкивал и не вмешивался.
Потихоньку подрубали сучья. Подносили сушняк, поддерживали огонь костров. Но главная работа, валка леса, не двигалась. И это нас смущало. Так прошел первый день на лесоповале. Сняли нас всех по сигналу. Быстро вечерело. Конвой нас торопил, подгонял и покрикивал: «Сзади подтянуться! Не растягивайся!» Наконец, мы дошли. За забором обозначился контур лагеря, особенно ярко фонари освещали площадку возле домика вахты. Одному из нас перед вахтой стало плохо, его взяли под руки и так довели до зоны. Конвой ушел греться на вахту.
Вышли нам поперек дороги, всех прощупали, прохлопали с боков и по спине, промяли одежду – не несут ли чего? Ничего запрещенного не нашли, пропустили на зону. Ослабшего сдали в санчасть. Санчасть, впрочем, была понятием символическим – одно название, зато очередь, выстроившаяся к ней на морозе, была живая и достоверная.
Голодные, побежали мы в столовую, получили недоданный утром хлеб и съели горячую баланду, кое-как удовлетворились на время.
В палатке мы узнали, что наши нары Гребцов приказал после развода облить водой, чтобы к нашему приходу образовалась тонкая корка льда. Месть за долгий «барский» сон. Чтоб не залеживались!
Вместо отдыха нам пришлось сгребать лед и промокать мхом мокрые нары. Досуха вытереть, конечно, не удалось. Легли на нары, в чем были, в чем работали, другого выхода не было. Шапки тоже не снимали, она служила для тепла и вместо подушки.
На следующее утро после удара о рельс многие из нас повскакивали, другие – не спешили, потягиваясь спросонья, собираясь с мыслями. Прерывистый звон был слышен далеко, он не давал права не встать, грозил наказанием. Снова, как и вчера, раздался оглушительный голос Гребцова, изрыгающий ругательства и угрозы. Снова Гребцов остервенело лупил палкой опаздывающих. Все стали выбегать из палатки, благо одеваться было не надо – все было на нас. Все собрались в столовой. Получили пайку хлеба, заправились баландой и стали ждать развода.
Поднимался Гребцов рано. Еще до сигнала он выходил из дома. Его путь по зоне отмечался воплями избиваемых, побоями криками, матерщиной. С ЗК он не разговаривал, а рявкал на них по-собачьи. Боялись его все страшно. Он никогда не улыбался и всегда смотрел в упор злыми глазами. Он ненавидел нас, «врагов народа», «агентов империализма». Гребцов не был таким от природы, так его воспитали. Постепенно спускался он по ступеням – от человека до жестокого и свирепого зверя.
Вечером, придя с лесоповала мы опять обнаружили свои нары политыми водой, они уже успели слегка заледенеть. Снова мы выскребали наледь и собирали влагу с горбылей с помощью мха. Но на этот раз под видом топлива для печек в нашей палатке мы принесли с собой из леса сосновые ветки. Эту хвою мы положили на нары и легли на нее. И надо сказать, что весь остаток февраля не забывал нас Гребцов, мстил за то, что пару раз мы не были на ногах к его приходу. Это проклятие с нас было снято только к марту. То ли Гребцов устал, то ли решил, что мы искупили свою «вину».
Вещи
Время шло, а наши вещи, сданные на пересыльный пункт, все не появлялись. Ходили, узнавали, безрезультатно. Разные причины нам высказывали. Так прошли еще недели две. Стали ходить надоедать каждый день. Все без толку. Дали нам день отдыха, но он был не для нас, начальству нужно было проверить наши личности, на это ушло полдня. Мы стояли строем на морозе, пока не сошлись данные подсчетов. Затем нас отпустили. День клонился к вечеру и мы всем составом этапа, за исключением пятерых человек, пришли на вахту, где находился Гребцов и попросили принять меры к ускорению выдачи вещей. Стали полукругом. Вышел начальник лагеря, Гребцов, ничего толкового не объяснил, только сказал: «Когда прибудут, получите все на вахте».
Один из нас, стоявший поближе к нему, сделав шаг вперед, выразил возмущение от всех нас и пригрозил ему жалобой на имя прокурора, сказав, что советская власть справедливая и привлечет его к ответственности. От этих слов Гребцов взорвался и приказал дежурному вахтеру:
— А ну-ка, покажи им советскую власть! Покажи им ответ прокурора!
Вахтер умелым движением поставил жалобщику подножку, так что тот свалился на деревянный настил под громкий смех начальства.
— Идите. А то посадим в кондей (штрафной изолятор), будете знать, как жаловаться – пригрозил Гребцов.
И мы ушли. Что мы могли сделать?
— Разве можно так поступать по закону? Неужели им все просится?! – с волнением возмущались мы.
Дней через шесть после этого случая – это было на 18 день прибытия нашего этапа, привезли наши вещи. Нарядчик после работы оповестил нас. Все собрались у вахты, где под фонарем были свалены в кучу сумки, узлы и чемоданы. Я нашел свой чемодан с оторванной крышкой. Внутри был единственный предмет – галстук. Теплое белье, брюки, шарф, перчатки, зимние ботинки – все исчезло. У других тоже пропало все сданное. Кое-какие вещи валялись среди привезенного, но определить, чьи они мог только сам хозяин. Большинство наших чемоданов были измяты и изуродованы.
Некому было высказать свое возмущение, из администрации никого не было, всем верховодил нарядчик. Да и какие можно было предъявить требования, вещи у нас принимали без описи, они должны были следовать за нами вместе с этапом. Мы ждали теплых вещей, надеялись на получение необходимого, личного, своего, а теперь остались ни с чем, раздетыми.
При отправке нашего этапа из Свердловской тюрьмы, деньги, имеющиеся у нас на счетах, выдали на руки. После вынесения приговора разрешалось зачисление переводов из дома, с предприятий переводили недополученную зарплату, таким образом, у каждого из нас на счету была какая-то сумма, и в Вятлаг мы прибыли при деньгах.
В лагере питание здесь было скудное, хуже, чем в тюрьме. Сразу сели на 300 граммовую выдачу хлеба с миской баланды в день. Это при ежедневной изнурительной физической работе в лесу в неподходящей одежде. Настали для нас страшные дни голода, все время думалось о хлебе. В Вятлаге процветала торговля, первое время, когда у нас в карманах еще были деньги, уголовники, атаковали нас, как саранча. Зная, что мы голодаем, они предлагали за деньги и одежду брать у них пайку хлеба с баландой, и мы вынуждены были это делать. К весне многие из нас умерли от голода и холода.
Вахтер
Новости Вятлага узнавались на вахте. Здесь было и лобное место лагпункта, на котором зачитывались распоряжения, произносились угрозы, производились обыски, передавались приказы. Тут же, на вахте выставлялись для обозрения трупы заключенных, убитых якобы при попытке к бегству, которые специально для этого привозили с лесосеки. Здесь с помощью медработников юридически оформлялись акты на списание этих жизней. Постоянным автором и составителем этих актов по убийству «бежавших» был старший вахтер. Его фамилию я помнил долгие годы, но теперь, за давностью лет забыл.
Страшным и жестоким человеком был этот вахтер, молодой краснощекий мерзавец, живой, активный и быстрый, как детский волчок. На разводе он мог пнуть заключенного, который показался ему смешным или странным. Мог прикладом сбить человека с ног безо всякого повода и, свалив его на землю, держать над упавшим винтовку, не давая подняться. За малейшую провинность он ставил человека по стойке «смирно» и не отпускал, пока тот не получал сильное обморожение. Вахтеру доставляло наслаждение наказывать, ощущать силу своей власти и видеть унижение.
Произвол на вахте совершался силами одного человека, этого самого вахтера. Другие охранники не злобствовали и ничего подобного не совершали, как бы передав монополию на подлости одному человеку. Когда с лесосек привозили убитых, вахтер сам себя наделял властью и становился главным организатором и распорядителем зрелища. Все подчинялись его воле. Он, как мясник в лавке, с помощью двух других вахтеров раскладывал трупы на видном месте, обязательно на спину, чтобы были видны лица, чтобы кровь убитых бросалась в глаза. На вахте трупы лежали день-два, затем поступали новые, и все повторялась. Непрерывная смена мертвецов на вахте, один за другим.
Два раза в день мы проходили мимо убитых людей. Со скорбью и жалостью осматривали их и боялись, молили судьбу не оказаться самим в таком положении. Вахтер отлично знал, что убежать зимой с лесосеки, окруженной лыжной трассой, невозможно, но неизменно продолжал готовить свои инквизиторские представления. Вахтер знал, что утром на работу выгоняли всех подряд, не разбирая, кто болен. Больных, нуждавшихся в лечении, гнали на работу вместе со всеми и заставляли валить лес – в снегу, в худой одежде и плохой обуви. Люди, которые были так истощены, что не смогли работать, получали пулю в лоб, а после смерти были выставлены на позорище.
По узкой тропе между сугробов ЗК шли гуськом, таща тяжелые инструменты. Часто в дороге кто-то вдруг занемогал, резкий перелом в самочувствии, одышка и сердцебиение не позволяли двигаться вперед. В таких случаях следует остановить цепочку людей, движущихся по тропе, и подождать, следует дать отдых, оказать медицинскую помощь. Но это не разрешалось. И вот вступил в силу новый закон ГУЛАГовских властей: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом, оружие применяется без предупреждения». К остановившемуся от изнеможения человеку подходил конвойный стрелок, толкал жертву с тропы на целину и один за другим следовали два выстрела. На снегу вдоль тропы появлялись яркие следы крови.
Не избежал ГУЛАГовского закона и я. Но меня он коснулся не в полной мере. Бригаду, в которой я шел на работу, на лесосеку, конвоировали как обычно. Мы двигались вереницей, один за другим. Я чувствовал себя вроде нормально. И вдруг, непонятно почему я вышел за колею, сошел с тропы. Мне подали сигнал к возвращению, но я его почему-то не услышал. Это было серьезное нарушение. Вместо того, чтобы остановиться, я сделал еще два-три шага, усугубив сове положение. Нарушение было налицо, но не было никакого признака побега. Бегущий делает рывок и резкое порывистое движение руками и телом, а я шел медленно, не спеша, точно летом на прогулке. Охранник дико закричал на меня и передернул затвор. Он подбежал ко мне, весь дрожа. Заорал, что мог застрелить меня на месте. Он был из новеньких и еще не мог ни за что, просто так, убить человека. Он дал по мне два выстрела, один за другим, но стрелял он выше головы, не целясь. Пули просвистели мимо, а я получил удар в спину и упал лицом в снег. Встать я не мог, меня подняли. Не знали, что делать со мною, решили отвести на вахту, а оттуда – в изолятор. Я до сих пор не могу объяснить поступок, который чуть не стоил мне жизни. Бес попутал, не иначе.
На вахте меня передали тому же вахтеру. Вызвали начальника УРИ, бытовика, ведавшего учетом прибывших и выбывших заключенных. В формуляре напротив моей фамилии он написал: «Склонен к побегу. Пытался бежать с лесосеки». С тех пор я был у администрации на особой заметке, как неблагонадежный. Ох, как мне это тогда казалось несправедливо и нестерпимо! Все складывалось хуже некуда, всюду был сплошной произвол и наказания.
После унижений и оскорблений, после кромешного мата вахтер привел меня в изолятор, который находился у угловой вышки. Дорогой он щедро отвешивал мне тычки и пинки, сдабривая их циничными шутками и прибаутками. Наконец, дошли. Вахтер открыл запоры и втолкнул меня в ледяную, не отапливаемую комнату изолятора. Был еще день и через маленькое зарешеченное окно под самым потолком пробивался луч света.
В период моего пребывания в четвертом лагпункте вахтер сажал меня в кондей, так мы называли изолятор, пять раз и всегда ни за что. В кондее – разбитые стекла, метет метель. Мороз. Чтобы не замерзнуть насмерть, приходилось заниматься бегом на месте. Повезло мне, что я ни разу не сидел дольше одной ночи. В этом и было мое спасение и удача.
Этого вахтера я запомнил на всю жизнь. А он, в свою очередь, никак не мог смириться с тем, что позднее я, будучи вольнонаемным, проходил в зону лагпункта по удостоверению личности, подписанному самим начальником лагеря Долгих. В первый раз вахтер долго рассматривал мою фотографию – схож ли? Тот ли человек? Лицо вахтера выражало сомнение и недоумение. То, что я стал вольнонаемным, было неоспоримой истиной, которая ошарашила вахтера, но, тем не менее он не задал ни единого вопроса. Делать было нечего, ведь на документе стояла размашистая подпись главного начальника Вятлага, пришлось пропустить.
Таким образом, я много раз встречался с вахтером после освобождения. Мы знали друг друга, но ни один из нас этого знакомства не признавал. Встречи были молчаливыми. Я всегда опускал глаза, и он старался на меня не смотреть. Потом надобность бывать в лагпункте у меня отпала, а вахтера перевели. Он пошел на повышение, сменив кнутовую должность на офицерскую, и возглавил охрану в одном из строящихся северных поселков.
27 апреля исполнилось 75 лет со дня открытия печально известного фашистского концлагеря Освенцим (Аушвиц), который за не полных пять лет своего существования уничтожил около 1 400 000 человек. Этот пост в очередной раз напомнит нам о преступлениях, совершенных нацистами в годы Второй мировой войны, о которых мы не вправе забывать.
Лагерный комплекс Освенцим (Auschwitz) был создан нацистами на территории Польши в апреле 1940 года и включал в себя три лагеря: Аушвиц-1, Аушвиц-2 (Биркенау) и Аушвиц-3. На протяжении двух лет количество заключенных варьировалось от 13 тыс. до 16 тыс., а к 1942 году достигло 20 тыс. человек
Симона Вайль, почетный президент Фонда памяти Шоа, Париж, Франция, бывшая узница Освенцима: «Мы работали более 12 часов в день на тяжелых земляных работах, которые, как оказалось, были большей частью бесполезными. Нас почти не кормили. Но все же наша судьба была еще не самой худшей. Летом 1944 года из Венгрии прибыли 435 000 евреев. Сразу после того, как они покинули поезд, большинство из них отправили в газовую камеру» Шесть дней в неделю все без исключения должны были работать. От тяжелых условий работы за первые три-четыре месяца умирало около 80% заключенных.
Мордехай Цирульницкий, бывший заключенный №79414: «2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а третья группа - упаковкой для отправки в Германию. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки - Лани»
У всех прибывающих в лагерь отбиралось имущество, вплоть до зубных коронок, из которых выплавляли до 12 кг золота в сутки. Для их извлечения была создана специальная группа из 40 человек.
На фото женщины и дети на железнодорожной платформе Биркенау, известной как «рампа». Депортированные евреи проходили здесь селекцию: одних сразу же посылали на смерть (обычно тех, кого признавали негодными к работе,- детей, стариков, женщин), других отправляли в лагерь.
Лагерь был создан по приказу рейсфюрера СС Генриха Гиммлера (на фото). Он приезжал в Освенцим несколько раз, инспектируя лагеря, а также отдавая приказы по их расширению. Так, именно по его приказу лагерь был расширен в марте 1941 года, а уже спустя пять месяцев поступило распоряжение «подготовить лагерь для массового уничтожения европейских евреев и разработать соответствующие методы умерщвления»: 3 сентября 1941 года для уничтожения людей был впервые использован газ. В июле 1942 года Гимлер лично демонстрировал его использование на узниках Аушвица-2. Весной 1944 года Гимлер приехал в лагерь со своей последней инспекцией, в ходе которой было приказано убить всех неработоспособных цыган.
Шломо Венезия, бывший узник Освенцима: «Две самые большие газовые камеры были рассчитаны на 1450 человек, но эсэсовцы загоняли туда по 1600–1700 человек. Они шли за заключенными и били их палками. Задние толкали впереди идущих. В результате в камеры попадало столько узников, что даже после смерти они оставались стоять. Падать было некуда»
Для нарушителей дисциплины были предусмотрены различные наказания. Кого-то помещали в камеры, находиться в которых можно было только стоя. Провинившийся должен был стоять так всю ночь. Существовали и герметичные камеры - находящийся там задыхался от недостатка кислорода. Широко были распространены пытки и показательные расстрелы.
Всех заключенных концлагеря делили на категории. У каждой была своя нашивка на одежде: политических заключенных обозначали красными треугольниками, преступников - зелеными, свидетелей Иеговы - лиловыми, гомосексуалистов - розовыми, евреям, помимо всего, следовало носить желтый треугольник.
Станислава Лещинская, польская акушерка, бывшая узница Освенцима: «До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке. После родов младенца уносили в комнату, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом… роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами».
Давид Сурес, один из заключенных Освенцима: «Примерно в июле 1943 года меня и со мной еще десять человек греков записали в какой-то список и направили в Биркенау. Там всех нас раздели и подвергли стерилизации рентгеновскими лучами. Через один месяц после стерилизации нас вызвали в центральное отделение лагеря, где всем стерилизованным была произведена операция -кастрация»
Освенцим стал печально знаменит во многом благодаря медицинским экспериментам, которые в его стенах проводил доктор Йозеф Менгеле. После чудовищных «опытов» по кастрации, стерилизации, облучению жизнь несчастных заканчивалась в газовых камерах. Жертвами Менгеле были десятки тысяч человек. Особенное внимание он уделял близнецам и карликам. Из 3 тыс. близнецов, прошедших через опыты в Освенциме, выжило лишь 200 детей.
К 1943 году в лагере сложилась группа сопротивления. Она, в частности, помогала многим бежать. За всю историю лагеря было совершено около 700 попыток побега, 300 из которых были успешными. Чтобы предотвратить новые попытки побега, было решено арестовывать и отправлять в лагеря всех родственников убежавшего, а всех заключенных из его блока убивать.
На фото: советские солдаты общаются с детьми, освобожденными из концлагеря
На территории комплекса было уничтожено около 1,1 млн человек. На момент освобождения 27 января 1945 года войсками 1-го Украинского фронта в лагерях оставалось 7 тыс. заключенных, которых немцы не успели перевести во время эвакуации в другие лагеря.
В 1947 году Сейм Польской Народной Республики объявил территорию комплекса Памятником мученичества польского и других народов, 14 июня был открыт музей Аушвиц--Биркенау.
«Я тебя проклинаю, война...»
В редакцию пришла небольшого роста хрупкая женщина и робко спросила: «А можно я вам напишу о своем детстве, о том, что выпало вынести мне, маленькой девочке, в годы Великой Отечественной войны?»
Она пришла через несколько дней с рукописью на двадцати страницах, такая же тихая и скромная. Пожав плечами, вдруг засомневалась: «Да нужно ли столько? Может, лишнего чего написала, не о том. А может, стоило и не такое вспомнить? Я ведь здесь лишь крохи собрала из пережитого кошмара»…
Готовя материал к публикации, мы практически не изменили язык и стиль автора. Не поднялась рука. Представляем, как психологически тяжело было Ольге Ивановне Климченковой писать эти строки…
Родилась я на Брянщине, на земле, ставшей в годы Великой Отечественной войны знаменитым партизанским краем. Наша маленькая деревушка - Подгородняя Слобода - находится в Суземском районе, на южной окраине необъятных Брянских лесов, в живописной местности на берегах реки Сев. До войны люди жили здесь спокойно, трудились не покладая рук и были уверены в завтрашнем дне. Деревня выделялась из всех остальных. По плану ГОЭЛРО в 1926 году на реке была построена электростанция. Были в деревне свои мельница, маслобойка, большой колхозный сад и пасека. При советской власти открыли начальную школу и ясли, построили клуб, в котором располагалась библиотека, работали кружки, два раза в неделю бесплатно показывали кинофильмы. Были и машина грузовая (полуторка), и своя молотилка, и несколько косилок-лобогреек, хороший табун лошадей, молочнотоварная ферма, свиноферма, птицеферма и овчарня, небольшой кирпичный завод. «Лампочки Ильича» горели не только в домах, они освещали улицы, сараи, склады. Вечером, когда на столбах вдоль улиц зажигались огни и все это отражалось в реке, была такая красота, что незнакомые люди, впервые проезжая через деревню, спрашивали: «Что это за чудо такое, что это за городок?» Им отвечали: «Это не городок, это деревня, колхоз «Коммунион». Удивлялись люди потому, что во всей округе электрический свет горел в домах только в райцентрах - в Суземке и в Севске. Были до войны в деревне и печальные времена: голод в 1933 году. Но к 41-му году все опять наладилось. Собирали хорошие урожаи. Хоть земли там и подзолистые, бедные, но люди трудились с душой.
Осенью колхозники получали заработанное натурой. Груженные доверху подводы развозили мешки с зерном, с яблоками из колхозного сада, крынками с медом с пасеки. В каждом дворе были свои куры, гуси, утки, свиньи, овцы, корова. Молодежь - основной зачинщик всех нововведений в жизни деревни - создавала свои бригады, устраивала соревнования. Все делалось с огоньком. По окончании полевых работ устраивались праздники. В клубе накрывались столы, а если погода была хорошая, то и прямо на улице. Все продукты выделял колхоз. Пили мало, но веселье лилось рекой. Петь любили. На работу, с работы шли с песнями. Думали, верили - так будет всегда.
Война застала меня в пионерском лагере. Был тихий час после обеда. Вдруг раздались звуки горна и барабанная дробь. Дети в недоумении вскакивали и неслись на линейку. Туда уже несли знамя и портреты членов политбюро. Ничего не понимая, замерли в строю. Начальник лагеря, пионервожатые и весь персонал были на площадке. «Ребята! - подняв руку, сказал начальник лагеря. - Сегодня ночью фашисты напали на нашу страну. Напали, как воры - из-за угла, внезапно. Уже бомбили Киев». Зашумела линейка, но строй не нарушился. Начальник продолжал: «Я сообщил вам страшную весть, но никакой паники не должно быть. Вы советские пионеры, вы стойкие ленинцы, вы наша боевая, надежная смена. Вы всегда должны быть уверенными в себе и верить в нашу страну. Война долго не продлится. Победа будет за нами!»
Через два дня за мной приехал папа. А через месяц, в конце июля, мы проводили его на фронт. От него пришло только одно письмо. В том же сорок первом он погиб на Украине под Кременчугом. Папа находился на танке, а танк подбили фашисты. Нам рассказал об этом очевидец его гибели. Но после войны мы почему-то получили извещение, что папа пропал без вести. Так в одиннадцать лет я стала сиротой.
Но самое страшное было еще впереди. Оставшиеся в колхозе старики, женщины и дети трудились, как прежде. Потом народу стало еще меньше: несколько человек послали отгонять колхозное стадо в тыл, а девушки и парни непризывного возраста постоянно уходили к линии фронта на заградительные работы.
В августе 41-го через деревню потянулся поток беженцев, потом пошли воинские подразделения. Жители спрашивали у командиров, почему они отступают, но те успокаивали: «Это не отступление, а переформирование».
Колхозники стали готовиться к встрече врага. Разделили на всех лошадей - получилось по одной на три семьи. Зерно и все ценное зарывали в землю. Резали свиней и тоже зарывали в землю. Прятали от врага все, что можно, и надеялись, что это ненадолго, скоро наши вернутся.
Фронт подходил все ближе, но мы не хотели этому верить. Верили в непобедимость нашей славной Красной армии. Но однажды ночью вся деревня была разбужена страшным грохотом. Звенели стекла в домах, дрожали стены. Люди повыскакивали на улицу. Кто бежал в погреб, кто к реке, в кусты. Стало очевидно - война подошла вплотную. В эту ночь шел бой всего в трех километрах от Подгородней. А через два дня мы увидели немцев.
Это был страшный день. Они тут же повесили молодого мужчину, который по болезни не был призван в армию. Повесили за то, что он заступился за жену с ребенком, которых солдаты выгоняли из дома. Взорвали электростанцию, сожгли клубную и школьную библиотеки, арестовали пятерых девушек. Девчата хотели уплыть на лодке из деревни, но их заметили, начали стрелять в воздух, и они вынуждены были причалить к берегу. Беглянок заперли в пустой избе. Среди них была и моя старшая сестра. Меня с мамой тоже выгнали на улицу, но нас приютили соседи (там болела бабушка, и немцы не остались у них).
Всю ночь на улицах горели костры. Солдаты несли все из кладовок, сараев, стреляли в плавающих по реке гусей, уток, ловили поросят и тащили к кострам, жарили, пировали. Лающая немецкая речь раздавалась над деревней. Такого шума наша деревушка не слыхала со дня основания.
Об аресте девушек знала вся деревня. И вся ночь прошла в страхе: что с ними будет? Утром матери пошли к главному немцу с просьбой отпустить дочерей. Но фашист еще спал, и к нему не пустили. Только после полудня, когда немцы ушли, все жители кинулись к той избе, сбили замок и выпустили несчастных. После немцы еще несколько раз появлялись в Подгородней Слободе, но не задерживались - спешили к Москве.
Председатель нашего колхоза, оставленный для подпольной работы, находился в партизанском отряде, но часто приходил домой. Отряд был сформирован еще до прихода врага и назывался «За власть Советов». База отряда находилась в десяти километрах от нашей деревни, и партизаны были у нас частыми гостями. Жители помогали им одеждой, продовольствием, фуражом для лошадей. К середине февраля 1942 года партизаны освободили всю территорию Суземского района. В апреле 1942 года фашисты предприняли карательные вылазки против партизан и групп самообороны Суземского района. В занимаемых селах немцы сжигали дома, убивали мирных жителей. В Суземке и других соседних населенных пунктах загоняли людей в дома, сараи и поджигали. В нашей деревушке фашисты сожгли все, что могло гореть: дома, сараи, постройки на колхозном дворе, склады и даже вырубили сады. А самое страшное - расстреляли 25 человек. Мы с мамой и двумя старшими сестрами успели уйти в лес к партизанам. Сестры были приняты бойцами в отряд, а мы с мамой вместе с другими уцелевшими семьями жили в шалашах. К зиме в глухом урочище вырыли землянки и назвали поселок «Негде деться».
В марте 1943 года части Красной армии освободили город Севск, весь наш Суземский район. Люди радовались освобождению, планировали будущее: «Выйдем в апреле на свои пепелища, пока поживем в погребах, будем сеять, строить школу, дома, налаживать колхозное хозяйство». Но…
Части Красной армии отступили, сдав врагу всю освобожденную территорию. Лето 1943 года было самым тяжелым для партизан и их семей.
И днем, и ночью шли бои. Все пылало и гремело вокруг. И май, и июнь, и июль, и август стонал Брянский лес. С обеих сторон были большие потери. Лес был завален трупами. Мы уходили с обжитых поселков в глубь лесов, но никто уже не знал, где наш отряд, кто живой, что делать, куда и где можно еще спрятаться, чтобы спастись. Голодные, опухшие, грязные, завшивевшие люди забирались по шею в болото, в крапивные заросли.
Уже не было ни скота, никакого другого пропитания. Ели траву, листья липы, желуди. Навалились тиф, лихорадка, дизентерия. Командование партизанских соединений решило идти на прорыв. Во время него мы с мамой и больной тифом сестрой и другими семьями партизан были окружены. В болоте, куда мы спрятались на ночь, нас взяли в плен. А потом угнали в концлагерь «Локоть-Брасово», находившийся на территории Брасовского района Брянской области.
Но сначала нас пригнали на разъезд Неруса. Там весь день продержали в срубе, служившем отхожим местом и помойкой для охранявшей разъезд команды. Голодные люди кинулись к свалке отходов, где валялись позеленевшие куски хлеба и картофельные очистки. Весь день шел дождь. Мы сидели на мокрой земле. Это был конец июля. Вечером нас всех посадили в грязный товарный вагон, закрыли двери. Люди облегченно вздохнули: хоть и грязно, и тесно было в вагоне, но зато сухо и тепло…
В полночь двери вагона с лязгом открылись и двое верзил, поднявшись в вагон, начали освещать фонариками дремавших людей. Около двери находилась молодая женщина, выбор пал на нее. Ее увели. Люди задвигались, зашептались, стали прятать женщин. Мама уложила сестру на пол, сверху положили на нее мешок с вещами.
Фрося (так звали женщину, которую увели) вернулась в вагон вся в слезах, а потом за ней снова пришли… Утром вагон подцепили к паровозу и потащили на станцию Холмечи. Там нас высадили и погнали. 40 километров мы шли, окруженные солдатами и овчарками. Вечером в поселке Локоть нас поместили в тюрьму. На полу камеры лежала грязная, в бурых пятнах солома. На стенах тоже были пятна крови. Назавтра нас вывели во двор, построили в колонну и погнали в Брасово, где находился настоящий концлагерь с колючей проволокой в два ряда, под током, с вышками, с овчарками, с камерами для пыток. Там нас продержали около месяца. Кормили хуже свиней: в день давали по две старые картофелины и кружку воды.
За две недели до освобождения нашего района и за три недели до освобождения всей Брянской области нас повезли в Германию. Вагон открывался, когда приносили еду - ту же, что в лагере: две картофелины и кружка воды. В углу вагона был сток, куда люди ночью, стыдясь друг друга, ходили по нужде.
В Германии мы попали в концлагерь в городе Галла. Был сентябрь, и нам по-прежнему давали только картошку и воду. Каждое утро - построение на плацу, проверки и наказание провинившихся на глазах у всех. Гоняли в поле собирать камни. Я была не в силах поднять корзину с камнями и мама одной рукой несла свою, другой помогала мне. Соломенные матрац и подушка после такой работы казались пуховыми. Глаза закрывались мгновенно. Вдобавок ко всему у меня, как и у других детей, за время пребывания в этом лагере несколько раз брали кровь. От голода и тяжелой работы постоянно болела голова, дрожали руки, ноги.
Каждое утро фашисты устраивали себе развлечение - собирали людей на плацу, потом разгоняли в разные стороны женщин, детей, стариков. Матери не отпускали от себя детей, тогда их били плетками. Натешившись, фрицы отпускали детей к матерям и опять загоняли всех в сарай. Кроме девушек и молодых женщин - их уводили из лагеря, и никто не знал, вернутся ли они. Они возвращались, а назавтра все повторялось.
В начале октября из вновь прибывших отобрали группу в пятнадцать-двадцать человек и отвезли в город Зандерхаузен. В эту группу попали мы с сестрой и мама.
В Зандерхаузене всех быстро разобрали в помещичьи хозяйства. Только никто не хотел брать нашу несчастную семью - мать и двоих дочерей. Мы были настолько истощены, худы и бледны, что все отворачивались. Только под вечер появилась молодая, лет тридцати пяти, женщина. Выбирать ей было уже нечего и она забрала нас.
В усадьбе нас сразу отправили на скотный двор убирать коровники и кормить скот. Двор был очень большой: коровники, конюшня, овчарня, свинарники, своя кузница, своя мельница, два двухэтажных дома. В первый вечер мы убирали до полуночи. Потом получили по три картофелины в мундире и по четвертинке огурца. С этим и легли спать. Разбудил стук в окно и окрики: «Ауфштейн! Шнель, шнель, руссиш швайн!» После уборки во дворе нам дали по чашке кофе из каштановых желудей с двумя тонюсенькими ломтиками хлеба. После завтрака отправили в поле.
На нас были жакеты и юбки, деревянные башмаки. В поле выгоняли на работу и поздней осенью, и зимой. Я постоянно была покрыта фурункулами. Адское положение изматывало не только физически. Презрительное отношение хозяев к своим рабам было невыносимым. Хозяйка постоянно плевалась, проходя мимо нас.
Но была здесь у меня и защитница - дочь хозяйки Анна-Лиза. Когда меня наказывали, приговаривая, «отведем в полицию, оттуда тебя отправят в концлагерь», Анна-Лиза всегда жалела меня, приносила мне кусок хлеба.
Шел 1944 год. Больше всех страдала в неволе мама. Рабское положение, тяжелый труд, постоянный голод (половину своей скудной пайки она отдавала нам с сестрой), страх за горькую судьбу дочерей наталкивали маму на мысль оборвать жизнь себе и мне. Сестру она не посвящала в свои планы - ей был уже 21 год, а меня не хотела оставлять на дальнейшие мучения. Остановило маму открытие второго фронта. Рассказал нам об этом пленный офицер, который работал у другого бауэра. Надежда на освобождение удерживала от ухода из жизни. В апреле в город вступили американские войска. Наших союзников фашисты меньше боялись. В тот день нас не отправили в поле. Мы в подвале перебирали картошку. Прибежала Анна-Лиза и сказала: «Мама велела вам выходить и идти в вашу комнату. К нам пришли американские солдаты, хотят вас всех видеть». Мы услышали долгожданное: «С сегодняшнего дня вы свободные люди». В этот день впервые за все время мы ели картофельный суп. Были на столе и хлеб, и даже несколько кусочков колбасы. На прощанье американцы сказали, чтобы мы ничего больше не делали. Но после их ухода мы опять отправились на скотный двор.
В первых числах мая всех пленных собрали в концлагере «Дора». Эта фабрика смерти находилась недалеко от города Нарухаузен. Там в пещере, в горе Кронштейн, находился завод, где производились снаряды «Фау». Сам концлагерь располагался у подножия горы.
Первые освобожденные пленные, привезенные американцами в это жуткое место, застали еще неубранные трупы повешенных и несгоревших каторжан. Я увидела еще висевших на виселицах людей, две ямы с пеплом и несгоревшими костями, огромную кучу волос.
Это был филиал знаменитого Бухенвальда. Те же бараки, те же вышки с наблюдателями, та же колючая проволока под током, крематорий, те же собаки-овчарки, те же овчарки-люди. Страшное место, жуткое место. Узники работали по 15-16 часов, неделями их не поднимали на поверхность. Они считались засекреченными и были обречены на смерть. Когда производительность труда узника была уже недостаточной, дальнейший его путь лежал в крематорий.
Нас разместили по баракам по национальной принадлежности. Сколько же там было народа! Вся Европа. Нас хорошо кормили, разрешали свободно ходить по лагерю, но за ворота не пускали. На вышках маячили наблюдатели в американской форме. Мы пробыли там май, июнь и половину июля. Снова жили в полном неведении, что с нами будет. Потом на переговоры с американцами приехали представители советского командования. «Родина ждет вас!» - такими словами закончил свою речь представитель советской стороны.
Через несколько дней нас погрузили в большие машины и повезли в неизвестном направлении. Слышались разговоры: «Вот довезут до Франции, а там на корабль - и в Америку, их плантации обрабатывать». Спустя два-три часа машины подъехали к небольшой речке. Первая машина остановилась перед мостом, за ней - вся колонна. На противоположном берегу стоял стол, покрытый красной материей, стояли люди в красноармейской форме, держали флаги и говорили на родном русском языке. Духовой оркестр играл марши. Увидев все это, люди в машинах встали и заплакали.
Это был не тихий плач и даже не громкие рыдания. Это походило на рев раненого зверя - так вырывалась накопившаяся тоска по Родине….
В сентябре 1945 года мы вернулись в свою родную деревушку. На месте, где стоял дом, рос бурьян и торчали остатки от разобранной русской печки. Мы поселились в погребе, где прожили до лета 49-го. После жизни в лесу, после каторги у меня обострился суставной ревматизм и болело сердце. Мама страдала от головных болей и болей в сердце. А сестра теряла рассудок - надругательства и побои сделали свое дело. К концу своей недолгой жизни она окончательно лишилась памяти. Их давно уже нет на свете: ни мамы, ни сестры. Только я, инвалид второй группы, еще жива.
Я училась в школе, а летом работала в колхозе, где в ту пору все делалось вручную. Кто жил в послевоенной деревне, там, где «похозяйничали» немцы, тот поймет, как нелегко это было. Но я была на родной земле!
Потом я окончила педучилище, работала в школе. Вышла замуж за военного, много кочевала по Союзу. Работала, где была возможность, - на стройке, в книготорговле, в военкомате. Вырастила двух прекрасных сыновей. Есть у меня три внучки и один внучек. И самое мое большое желание - чтобы никогда не было войны, чтобы моим внукам даже во сне не привиделось то, что довелось испытать мне.
Прошло почти шестьдесят лет со дня окончания войны, но она не ушла из памяти тех, кого накрыла своим черным крылом.
Я тебя проклинаю, война…
Сколько жизней ты забрала,
Покалечила сколько людей,
Среди них - неповинных детей.
Люди! Услышьте призыв:
Чтобы каждый рожденный был жив,
Заградите дорогу войне.
Счастье, мир пусть царят на земле…
Подготовила Ася Митронова.
Людмилина мама - Наташа - в первый же день оккупации была увезена немцами в Кретингу в концлагерь под открытым небом. Через несколько дней всех жен офицеров с детьми, и ее в том числе, перевели в стационарный концлагерь, в местечко Димитравас. Страшное это было место - ежедневные казни да расстрелы. Наталью спасло то, что она немного говорила по-литовски, к литовцам немцы были более лояльны.
Когда у Наташи начались роды, женщины уговорили старшего охранника, чтобы разрешил принести и нагреть воды для роженицы. Узелок с пеленками Наталья прихватила из дому, на счастье его не отобрали. 21 августа появилась на свет маленькая дочка Людочка. На другой же день Наташу вместе со всеми женщинами угнали на работу, а новорожденная малышка осталась в лагере с другими детьми. Малыши от голода целый день кричали, а дети постарше, плача от жалости, нянчили их, как могли.
Через много лет Майя Авершина, которой было тогда около 10 лет, расскажет, как она нянчила маленькую Людочку Уютову, плача вместе с ней. Вскоре дети, родившиеся в лагере, начали умирать от голода. Тогда женщины отказались выходить на работу. Их загнали вместе с детьми в карцер-бункер, где по колено была вода, и плавали крысы. Через сутки их выпустили и разрешили кормящим матерям по очереди оставаться в бараках, чтобы кормить детей, и каждая кормила двоих ребятишек - своего и еще одного ребенка, иначе было нельзя.
Зимой 1941 года, когда закончились полевые работы, немцы стали продавать узниц с детьми хуторянам, чтобы даром не кормить. Людочкину маму купил богатый хозяин, но она убежала от него ночью раздетая, прихватив только пеленки. Убежала к знакомому простому крестьянину из Пришмончая Игнасу Каунасу. Когда она появилась глубокой ночью с кричащим свертком в руках на пороге его бедного дома, Игнас, выслушав, просто сказал: «Ложись спать, дочка. Что-нибудь придумаем. Слава Богу, что говоришь по-литовски». У самого Игнаса в то время было семеро детей, в этот момент они крепко спали. Утром Игнас за пять марок и кусок сала «перекупил» Наталью вместе с дочкой.
Через два месяца немцы снова собрали всех проданных узниц в лагерь, начались полевые работы.
К зиме 1942 года Игнас снова выкупил Наталью с малышкой. Состояние Людочки было ужасным, даже Игнас не выдержал, заплакал. У девочки не росли ногти, не было волос, на голове были страшные гнойники, и она едва держалась на тоненькой шейке. Все было от того, что у малышей брали кровь для немецких летчиков, которые находились в госпитале в Паланге. Чем меньше ребенок, тем ценнее была кровь. Иногда у маленьких доноров брали всю кровь до капли, а самого ребенка выбрасывали в ров вместе с казненными. И если бы не помощь простых литовцев, то не выжили бы Людочка - Люсите, как называл ее Игнас Каунас, с мамой. Тайком по ночам перекидывали литовцы узникам узелки со снедью, рискуя собственной жизнью. Многие дети-узники через тайный лаз уходили по ночам из лагеря просить еду у хуторян и тем же путем возвращались в лагерь, где их ждали голодные братишки и сестренки.
Весной 1943 года Игнас, узнав, что узников собираются вывозить в Германию, попытался спасти от угона маленькую Людочку-Люсите с мамой, но не удалось. Смог лишь передать в дорогу маленький узелок с сухарями и салом. Везли их в товарных вагонах без окон. Из-за тесноты женщины ехали стоя, держа детей на руках. Все оцепенели от голода и усталости, дети уже не кричали. Когда состав остановился, Наталья не могла сдвинуться с места, руки и ноги судорожно онемели. Охранник залез в вагон и стал выталкивать женщин - они падали, не выпуская из рук детей. Когда им стали расцеплять руки, оказалось, что многие дети умерли в дороге. Всех подняли и отправили на открытых платформах в Люблин, в большой концлагерь Майданек. И там чудом уцелели. Каждое утро из строя выводили то каждого второго, то каждого десятого. День и ночь чадили трубы крематория над Майданеком.
И снова - погрузка в вагоны. Отправили в Краков, в Бзежинку. Здесь их снова обрили, облили едкой жидкостью и после душа с холодной водой отправили в длинный деревянный барак, огороженный колючей проволокой. На детей еду не давали, но брали у этих изможденных, почти скелетиков, кровь. Дети были на грани смерти.
Осенью 1943 года весь барак срочно вывезли в Германию, в лагерь на берегу Одера, недалеко от Берлина. Снова - голод, расстрелы. Даже самые маленькие дети не смели шуметь, смеяться, просить есть. Малыши старались спрятаться подальше от глаз надзирательницы-немки, которая, издеваясь, ела у них на глазах пирожные. Праздником были дежурства француженок или бельгиек: они не выгоняли малышей, когда старшие дети мыли бараки, не раздавали подзатыльники и не разрешали старшим детям отбирать еду у младших, что поощрялось немками. Комендант лагеря требовал чистоты (за нарушение расстрел!), и это спасало узников от заразных болезней. Еда была скудной, но чистой, воду пили только кипяченую.
В лагере не было крематория, но был «ревир», откуда уже не возвращались. Французам и бельгийцам присылали посылки и почти все съедобное из них ночью, тайно перебрасывалось через проволоку детям, которые и здесь были донорами. Врачи из «ревира» помимо того на маленьких узниках испытывали лекарства, которые были заделаны в шоколадные конфеты. Маленькая Людочка осталась жива, потому что почти всегда ухитрялась спрятать конфету за щекой, чтобы потом выплюнуть. Малышка знала, что такое боль в животе после таких конфет. Многие дети погибли в результате проведенных над ними опытов. Если ребенок заболевал - его отправляли в «ревир», откуда он уже не возвращался. И дети это знали. Был случай, когда Людочке повредили глаз, и трехлетняя девчушка боялась даже плакать, чтобы никто не узнал и не отправил в «ревир». На счастье, дежурила бельгийка, она то и оказала малышке помощь. Когда мать пригнали с работы, девочка, лежащая на нарах с окровавленной повязкой, приложила пальчик к синим губкам: «Тихо, молчи!» Сколько слез пролила Наталья по ночам, глядя на дочь!
Так шли дни за днями - матери от зари до зари на тяжелых работах, дети - под окрики и подзатыльники «гуляли» по плацу в любую погоду в деревянных башмаках и рваной одежонке. Когда начинали совсем замерзать, надзирательница «жалела», заставляя топать больными ножонками по слякотному снегу.
Молча шли к баракам, когда разрешалось идти. Дети не знали ни игрушек, ни игр. Единственным развлечением была игра в «КАПО», где дети постарше командовали по-немецки, а малыши выполняли эти команды, получая подзатыльники еще и от них. У детей была полностью расшатана нервная система. Им приходилось присутствовать и на публичных казнях. Однажды женщины осенью 1944 года нашли в поле, в канаве молоденького раненого русского радиста, почти мальчика. Ухитрились в толпе пленных провести его в лагерь, оказали посильную помощь. Но кто-то выдал паренька и его наутро уволокли в комендатуру. На следующий день на плацу выстроили помост, согнали всех, даже детей. Окровавленного парнишку выволокли из карцера и четвертовали на глазах у узников. По словам Людмилиной мамы, он не кричал, не стонал, только успел выкрикнуть: «Женщины! Крепитесь! Наши скоро будут здесь!» И все… У маленькой Людочки волосенки на голове встали дыбом. Здесь даже от страха нельзя было кричать. А ей было всего три годика с небольшим.
Но были и маленькие радости. На Новый год французы, тайком разумеется, из веток какого-то кустарника устроили детям елку, украшенную бумажными цепочками. Детишки в качестве подарков получили по горсточке тыквенных семечек.
Весной матери, приходя с поля, приносили за пазухой то крапивы, то щавеля и чуть не плакали, глядя, как жадно и торопливо, изголодавшиеся за зиму дети поедают это «лакомство». Был еще случай. В весенний день была уборка территории лагеря. Дети грелись на солнышке. Вдруг внимание Людочки привлек яркий цветок - одуванчик, который рос между рядами колючей проволоки - в «мертвой зоне». Девочка потянулась худенькой ручонкой к цветку через проволоку. Все так и ахнули! Вдоль изгороди ходил злой часовой. Вот он уже совсем близко… Тишина стояла гробовая, узники боялись даже вздохнуть. Неожиданно часовой остановился, сорвал цветок сунул его в ручонку и, захохотав, пошел дальше. У матери от страха на миг даже помутилось сознание. А дочка долго любовалась солнечным цветком, чуть было не стоившим ей жизни.
Апрель 1945 года заявил о себе гулом наших «катюш», палившим через Одер по противнику. Французы по своим каналам передали, что советские войска скоро будут форсировать Одер. Когда действовали «катюши», охрана пряталась в убежище.
Свобода пришла со стороны шоссе: к лагерю двигалась колонна советских танков. Сбиты ворота, танкисты вылезли из боевых машин. Их целовали, обливая слезами радости. Танкисты, увидев обессиленных детей, взялись кормить их. И не подоспей вовремя военврач, могла бы случиться беда - ребята могли умереть от обильной солдатской еды. Их стали постепенно отпаивать бульоном и сладким чаем. В лагере оставили медсестру, а сами отправились дальше - на Берлин. Еще две недели узники находились в лагере. Потом всех перевезли в Берлин, а оттуда своим ходом, через Чехословакию и Польшу - домой.
Крестьяне дали подводы от села до села, так как ослабленные дети не могли идти. И вот - Брест! Женщины, плача от радости, целовали родную землю. Потом, после «фильтрации», женщин с детьми посадили в санитарные вагоны и покатили по родной сторонушке.
В середине июля 1945 года вышли Людочка с мамой на станции Обшаронка. До родного села Березовка нужно было добираться 25 километров. Выручили мальчишки - они сообщили сестре Натальи о возвращении родных с чужбины. Быстро разнеслась весть. Сестра чуть не загнала лошадку, спеша на станцию. Навстречу им шла гурьба стариков-сельчан и детей. Людочка, увидев их, сказала матери по-литовски: «Или до ревиру или до газу повели… Давай скажем, что мы бельгийки. Нас здесь не знают, только не разговаривай по-русски». И не поняла, почему заплакала тетя, когда мать пояснила той слово «до газу».
Два села сбежались поглядеть на них, вернувшихся, можно сказать, с того света. Мать Натальи - Людочкина бабушка, четыре года оплакивала дочку, считая, что уже никогда не увидит ее живой. А Людочка ходила и потихоньку спрашивала своих двоюродных братьев: «Ты поляк или русский?» И на всю жизнь ей запомнилась горсть спелых вишен, протянутая ей ручкой пятилетнего двоюродного братца. Долго еще ей пришлось привыкать к мирной жизни. Быстро выучила русский язык, забыв литовский, немецкий и другие. Только еще очень долго, многие годы кричала во сне и долго еще вздрагивала, услышав в кино или по радио гортанную немецкую речь.
Радость возвращения была омрачена новой бедой, не зря горестно причитала свекровь Натальи. Муж Натальи, Михаил Уютов, тяжело раненный в первые минуты боя на погранзаставе и спасенный в дальнейшем, при освобождении Литвы, на запрос о судьбе жены получил официальный ответ, что она с новорожденной дочкой расстреляна летом 1941 года. Он женился во второй раз и ждал рождения ребенка. «Органы» не ошиблись. Наталья действительно считалась расстрелянной. Когда ее - жену политрука разыскивала полиция, литовец Игаас Каунас сумел убедить немцев из комендатуры, что «она расстреляна еще на той неделе вместе с дочкой». Таким образом «исчезла» Наталья - жена политрука. Велико было горе Михаила Уютова, когда узнал о возвращении своей первой семьи, за одну ночь он поседел от такого поворота судьбы. Но не перешла дорогу Людочкина мама его второй семье. Стала одна поднимать дочку на ноги. Ей помогали сестры, а особенно свекровь. Она-то и выхаживала больную внучку.
Прошли годы. Людмила блестяще окончила школу. Но, когда подала документы для поступления в Московский университет на факультет журналистики, их ей вернули. Война ее «догнала» и годы спустя. Место рождения изменить было нельзя – двери вузов для нее были закрыты. От своей мамы она скрыла, что ее вызывали в «органы» для беседы и велели говорить, что не может учиться по состоянию здоровья.
Пошла Людмила работать цветочным мастером на Куйбышевскую галантерейную фабрику, а потом, в 1961 году перешла на работу на завод им. Масленникова.